– …миссис Агата Трои-Аллен. Ее выразительное и, хотя там изображен ваш покорный слуга, позвольте все же добавить, великолепное полотно, которое вы сейчас увидите…

И к своему изумлению, Агата услышала, что портрет завещается государству.

V

– Дело не в деньгах, Милли. Деньги тут ни при чем, Дези, – причитала Полина в гостиной. – Бог с ними, с деньгами, Джен. Но так жестоко, так жестоко ранить мою любовь! Вот что больнее всего, девочки. Вот отчего мне так горько.

– Насчет денег я бы на твоем месте тоже слегка огорчилась, – с привычным смешком сказала Миллеман.

Мисс Оринкорт по своему обыкновению ушла подкраситься. Остальные дамы разделились на две группы, на «получивших» и «не получивших». Дези как не слишком удачливая наследница входила в оба лагеря.

– С его стороны, конечно, подло, – заявила она. – Но после всего, что я говорила про эту Оринкорт, мне, считаю, еще повезло. Какое у тебя о ней впечатление, Джен?

– Все же она, наверно, действительно такая, какой кажется, – задумчиво сказала Дженетта. – Нет, серьезно, я то и дело ловлю себя на мысли, что вдруг она притворяется, и ее туалеты, речь, манеры и прочее – всего лишь грандиозный розыгрыш. Я даже представить себе не могла, что есть люди, которые так поразительно соответствуют стереотипу. Но она такая прелесть, что это, конечно, не розыгрыш.

– Прелесть?! – ужаснулась Дездемона. – Джен! Да она свалилась на нас прямиком из третьей линии кордебалета, и к тому же вульгарна до отвращения!

– Но, что ни говори, в наше время в кордебалете много прелестных мордашек. Правда, Фенелла?

Фенелла не принимала участия в разговоре. Но сейчас, когда все к ней повернулись, она посмотрела на них непреклонным взглядом, и на скулах у нее вспыхнули красные пятна.

– Я хочу сказать, – громко, срывающимся голосом начала она, – и вам, тетя Полина, и тебе, мама… Мне очень жаль, что из-за нас с Полем дедушка так некрасиво с вами обошелся. Как он поступил с нами, не имеет значения. После того что он сказал, ни я, ни Поль и сами не взяли бы у него ни гроша. Но нам очень обидно за вас и за Панталошу.

– Ладно, дорогая. – Дженетта обняла ее. – Все это очень благородно, только давай обойдемся без громких речей, хорошо?

– Да, но, мама…

– Обе наши семьи хотят, чтобы и ты, и Поль были счастливы. Я правильно сказала, Полина?

– Да, Дженетта, конечно, даже не буду об этом говорить, но…

– Вот видишь, Фен, – перебила Дженетта. – Тетя Полина, слава богу, даже не будет об этом говорить.

Полина, чрезвычайно раздосадованная, отошла вместе с Дездемоной в угол.

Дженетта предложила Агате сигарету.

– Вероятно, я сейчас повела себя не лучшим образом, – по-свойски призналась она, – но если честно, то все эти оголенные душевные раны меня удручают. Мистер Ретисбон сказал, что скоро возвращается ваш муж. Представляю, как вы радуетесь и волнуетесь.

– Да, – кивнула Агата. – Угадали.

– А все остальное будто куда-то отодвинулось и стало нереальным и даже двухмерным, да? Со мной было бы именно так.

– Да, точно. Меня это отчасти сбивает с толку.

– Если на то пошло, то Анкреды и в самом деле фигуры двухмерные. Особенно мой свекор. Вам это облегчало работу над портретом или наоборот?

Вопрос был занятный, но Агата не успела на него ответить, потому что в эту минуту Седрик, раскрасневшийся и самодовольно сияющий, распахнул дверь и, встав в романтическую балетную позу, помахал платочком.

– Мои дорогие! – крикнул он. – Алле оп! Великий миг настал. Приглашаю вас в наш маленький театр. Милейшая миссис Аллен, вас сегодня следовало бы чествовать вместе со Старцем. Вообразите: юные девы в образе голубок опускаются вниз на хитроумной конструкции и, красиво помахивая золочеными крылышками, увенчивают вас лаврами. Дядя Томас мог бы организовать. Панталоша в роли воздушной чаровницы – это был бы восторг! Идемте же.

Мужчины уже собрались в театре. Ярко освещенный партер и ложи, казалось, с надеждой ждали более многочисленной публики. В зал, булькая, неслась музыка патефона, спрятанного где-то за занавесом, который – неизбежная деталь – был украшен гербом Анкредов. Агата почувствовала, что из второстепенного персонажа неожиданно превращается в «звезду». Сэр Генри провел ее по проходу и посадил рядом с собой в первый ряд. Остальные расселись позади них. Седрик с деловым видом суетливо побежал за кулисы.

Сэр Генри курил сигару. Когда он галантно наклонился к Агате, она поняла, что он пил бренди. И, словно в подтверждение, в животе у него громко забурчало.

– Я скажу всего несколько слов, – жарко прошептал он.

Да, его речь была недолгой, но, как обычно, вызвала у Агаты ощущение неловкости. Он шутливо описал ее нежелание браться за портрет. И красочно обрисовал свое удовольствие от каждого сеанса. Затем последовало несколько наивных цитат об искусстве из Тимона Афинского, и наконец:

– Не смею более испытывать терпение публики, – раскатисто прогремел сэр Генри. – Занавес, мой мальчик! Занавес!

Огни в зале погасли, занавес пополз вверх. В тот же миг лучи четырех мощных прожекторов ударили с потолка на сцену. Малиновые шторы раздвинулись, и портрет, совершенно некстати залитый ослепительным светом, предстал взорам зрителей.

Над горделиво повернутой головой в просвете облаков по темному небу летела пририсованная кем-то изумрудно-зеленая корова с алыми крыльями. Из коровы вываливался подозрительный катышек – возможно, черная бомба, но, может быть, и нечто другое.

Глава восьмая

ТРАГЕДИЯ

I

Охватившая Агату паника на этот раз прошла почти мгновенно. То место картины, где была нарисована корова, давно затвердело, и Агата сразу же вспомнила сходные обстоятельства. Тем не менее случившееся вывело ее из себя. Сквозь шум аплодисментов, автоматически грянувших, едва занавес пошел вверх, и смолкших, лишь когда зрителям открылся вид летящей коровы, Агата услышала собственный громкий голос:

– Нет, знаете, это уже слишком!

Седрик – судя по всему, это он поднимал занавес – высунулся из передней кулисы, недоуменно посмотрел в зал, обернулся, увидел портрет, в ужасе прикрыл рот ладонью и вскрикнул:

– Боже мой! Катастрофа!

– Дорогой! – окликнула его Миллеман из заднего ряда. – Седди, милый, что случилось?

Сэр Генри тяжело задышал и, готовясь свирепо взреветь, издал первый рык.

– Все будет в порядке, – заверила его Агата. – Пожалуйста, ничего не говорите. Сейчас я вернусь.

Она гневно прошагала к сцене, поднялась наверх и, пожертвовав своим лучшим кружевным платком, вытерла холст. От коровы осталось только мутное зеленое пятно.

– Здесь где-то был скипидар, – громко сказала Агата. – Пожалуйста, дайте его сюда.

Поль приковылял на сцену со скипидаром и протянул ей свой носовой платок. Седрик примчался с охапкой тряпок. Пятно устранили. Мисс Оринкорт заливалась звонким истерическим смехом, оторопевшие Анкреды гудели, как пчелы. Швырнув за кулисы тряпку и носовой платок, Агата с пылающим лицом вернулась на место. «Не будь это так смешно, я разозлилась бы меньше», – мрачно подумала она.

– Я требую! – кричал сэр Генри. – Я желаю знать, кто этот наглец!

В ответ, перекрывая поднявшийся гул, раздался голос Полины:

– Нет, это не Панталоша! Повторяю тебе, Миллеман, она давно спит. Ее уложили еще в пять часов. Папочка, я протестую! Это не Панталоша!

– Чепуха! – сказала мисс Оринкорт. – Она уже неделю только и знает, что рисует зеленых коров. Я сама видела. Бросьте, дорогуша.

– Папочка, я тебе клянусь!..

– Мама, подожди!..

– Не собираюсь ждать ни секунды! Папочка, у меня есть основания полагать…

– Да послушайте же, подождите! – крикнула Агата, и они разом замолчали. – Все уже в порядке, – сказала она. – Картина не испорчена. Но я должна сказать вам одну вещь. Я приходила сюда перед самым ужином: меня беспокоили эти красные занавески по бокам. Я боялась, что они заденут холст и смажут сырую краску. С картиной тогда все было нормально. Если Панталоша спит и точно известно, что без десяти девять она была в постели, значит, это не ее работа.