— Они не родственницы? — спросил Васильев.

— Кто его знает,- ответил дежурный, товарищ Корольков, в просторечии Петя.- Они тут, считай, все родственники. Богатых тут перечесть по пальцам, поселок небольшой, они все породнились. Не по крови, так по деньгам. Классовый интерес их сближает, понимаешь.

Петя Корольков, мечтая о раскрытии жутких убийств и таинственных ограблений, был тем не менее советский милиционер и аккуратно ходил на политзанятия.

— А у Киврина дом богатый,- продолжал Петя.- Холодкова превосходно живет, Киврина то есть. Говорят, она замуж выходила — родители ее нипочем не хотели отдавать. Отец у нее человек богатейший, мельницу имеет. Что, говорит, за муж Киврин? Из-за границы приехал, война кончится — уедет, ищи-свищи. Но выщлб не так. Бывает он, правда, дома мало, все в Петрограде да в Петрограде. По торговой части, видно, пошел. Но уж зато приедет — весь поселок бежит гостинцы смотреть. Детишки хорошо одеты.

— У них дети? — спросил Васильев.

— Трое,- ответил Петя.- Девочка и два мальчика.

— А Киврин давно здесь был?

— Месяц, наверно. Может быть, чуть побольше. Недельки две пожил и опять уехал. Жена себя, между прочим, строго ведет. Она женщина красивая, на нее многие зарились, но она ни-ни. У нас уж на что сплетники, а на ее счет и языки почесать не пришлось.

Очень тоскливо стало Васильеву, когда он услышал, что у Киврина тоже трое детей, столько же, сколько было у Розенбергов, и тоже девочка и два мальчика.

Что же это, думал он, ведь, наверно, разведывал перед тем, как убить, знал, сколько детей. Неужели ж своих не вспомнил?

Он молчал, замолчал и Петя Корольков, и только за их спинами слышалось тяжелое, хриплое дыхание Розенберга. Он не решался вмешаться в разговор — чувствовал еще себя виноватым. Трудно, наверно, давалось ему молчание при его общительном характере.

Они свернули в переулок. Грязный, немощеный переулок насчитывал по пять-шесть домов с каждой стороны. Дома все были одноэтажные, деревянные, с тесными дворами. В каждом доме три-четыре оконца смотрели на улицу, и все окна были уже замазаны, и между рамами лежала вата или бумага и стояли стаканчики с солью, чтобы оттягивать сырость. Форточки были такие крошечные, что, наверно, в комнатах духота стояла немыслимая. Прошли один дом, и второй, и третий, а у Четвертого Васильев остановился. Этот был выше других и крыт зеленой железной крышей, а не щепой, и в ставнях, наружных ставнях, были вырезаны щегольские сердечки, и скат крыши обрамляла резьба, и наверху торчал железный резной флюгер. Все было крепкое, добротное, солидное, во всем чувствовалось богатство и какая-то кивринская благостность.

Васильев посмотрел на Петю.

— Кивринский,- сказал Корольков, поняв вопрос…

— Гражданку Киврину,- сказал Петя, глядя на пышную, красивую женщину, которая открыла им дверь.

— Я,- сказала женщина, и лицо у нее стало испуганное.

Васильев предъявил ордер на обыск. Киврина заахала и стала многословно ужасаться, за что, почему такой позор, да за что же их на весь поселок срамят, и, показывая, что ничего не боится, сама распахнула в комнату дверь. Комната была большая, и много в ней было всякой красивости — и ковров с интересными вытканными сюжетами, и разных вазочек и подушечек на диванах, и этажерок, не с книгами, конечно, а с украшениями, с цветами, с салфеточками, с безделушками. Над столом висела керосиновая лампа-молния с железным абажуром, и все было чистенькое, прибранное, и хозяйка как будто показывала, что вот, мол, какая у меня выставка, чистота и уют, осматривайте, ищите, ничего незаконного нет.

Васильев медленно осмотрел комнату. Ничего подозрительного не было. Он, впрочем, и не думал, что встретит подозрительное сразу, как войдет в дом. Если и есть что, так люди тоже не дураки — спрячут. Он, собственно, для порядка обвел комнату глазами, не станут же в этой комнате держать вещи, уличающие хозяина в преступлении. У самой двери в стенку были вбиты большие гвозди, на которых висели хозяйкино пальто и салоп. Гвозди шли двумя рядами, один ряд наверху, там висела одежда взрослых, а второй ряд — гораздо ниже, на аршин от пола, не больше. Там висели на гвоздях три детских пальто, и на полу стояли под ними три пары галош и валеночки- скоро морозы начнутся. А совсем у двери было вбито еще три гвоздя, на которых висели три ранца из оленьей кожи, точно такие же, как те, которые Васильев видел в квартире Розенберга.

«Неужели привез?» — подумал Васильев, но сразу понял, что думает чепуху. Ранцы же остались там, на Охте. Просто новая буржуазия, вероятно, хочет быть такой же, как старая. Наверно, они думают, что дети из приличной семьи должны ходить в школу с оленьими ранцами. Наверно, и эти были куплены в Петрограде на том же Охтинском рынке, или на Мальцевском, или на Сытинском. Что ж, торговля разрешена. Никому не запрещается купить на рынке то, что ему понравилось. Но как же мог Киврин купить эти ранцы, помня, что он убивал таких же детей, как у него, и ранцы у них были из такой же оленьей кожи!

— Дети у вас уже в школу ходят? — спросил Васильев.

— Малы еще.- Киврина улыбнулась доброй материнской улыбкой.- Двое через год пойдут, а девчонка — через два.- Она, когда разговор зашел про детей, стала словоохотлива и улыбчива.- Отец у нас детей очень любит,- сказала она,- всегда им привозит что-нибудь. И вот придумал, ранцы где-то на рынке купил в Петрограде и привез. Ребятам интересно, я им иногда даю поиграть в школу.

Васильев промолчал. Петя стоял сзади и не говорил ни слова, предоставляя работать знаменитому, как ему казалось, петроградскому сыщику. Розенберг отдышался, дышал теперь ровно и мог бы уже, наверно, начать объяснять, что план он придумал правильно и просто обстоятельства сложились нехорошо… Словом, многое, наверно, мог объяснить, но время и место не позволяли.

Начался обыск. Второй раз в жизни обыскивал Васильев квартиру. Теперь, казалось ему, он уже обыскивает по-настоящему, как зрелый мастер уголовного розыска. Может быть, этому ощущению помогало то, что Петя, в будущем несомненно великий сыщик, с восторгом смотрел на петроградского специалиста и, видно, придавал большое значение даже самому мелкому его указанию. Впрочем, это важно было только сначала. Потом Иван забыл обо всем, кроме одного: здесь должны быть вещи, похищенные убийцей. Их надо найти.

Кроме хозяйки, в доме никого не было. А хозяйка старалась помочь, как будто от всей души. Прошли все вместе в спальню. Там стояли две кровати с горой подушек на каждой. В третьей комнате была детская, потом осмотрели кухню, выстукали каждый кирпич в русской печи. Спустились в подвал. Хозяйка держала лампу. Переворошили картошку, которой много Киврины запасли, лук, свеклу, капусту. Васильев не спускал глаз с хозяйки. Она держалась спокойно, перестала уже говорить о том, что дом опозорили, и, кажется, искренне хотела показать все, что только в доме есть. Большим кухонным ножом истыкали в подполе стены и пол, так что муравей не смог бы спрятаться. Дом был бревенчатый, прощупали каждое бревно под обоями, обошли и внимательно обыскали свинарник, хлев, в котором стояли две коровы, курятник, где всполошившиеся куры неожиданно вспархивали и летели сдуру прямо в лицо.

Да, дом был богат, были и шубы, и пальто, и костюмы, и женские платья. У хозяйки были золотые вещи, и кольца с бриллиантами, и даже горностаевый палантин, из того самого горностая, которым подбиваются королевские мантии. Но не было ничего, что принадлежало раньше Розенбергам.

Происходило все так. Сначала все ворошили и осматривали Васильев с Петей, потом они отходили в сторону, а драгоценности и меха внимательно осматривал Наум Иосифович. Он несомненно играл роль эксперта. Знакомую вещь можно сразу узнать. Но Наум Иосифович пристально на нее смотрел, потом закрывал глаза, будто вспоминая другую, похожую, потом смотрел на нее сбоку, прищурясь… Словом, как раньше ему казалось, что он коммерсант, так теперь казалось ему, что он сыщик. Хотя было ясно, что старик играет в игрушки, как малый ребенок, все-таки и Васильев и Петя всячески ему помогали. И когда он вдруг многозначительно говорил: «Пойдемте-ка, я еще раз посмотрю», все возвращались назад и снова осматривали лисий салоп, крытый бархатом, и Розенберг будто сомневался, не этот ли салоп носила его золовка, хотя у Васильева в кармане лежала опись вещей Розенберга, продиктованная Наумом Иосифовичем, и в описи этой не было ни лисы, ни бархата. Было уже половина одиннадцатого, время для маленького поселка позднее, когда Иван спросил Клавдию Андреевну (так, оказывается, звали жену Киврина):