Переодевшись в штатское, засунув в карманы каждый по два нагана, заняли они квартиру. Хозяйка понимала, что дни Пантелеева сочтены и выгод от него она, наверно, не получит, а неприятности от угрозыска может иметь очень большие. Поэтому она охотно поклялась, что будет угрозыску всячески помогать и никого не предупредит о том, что у нее в квартире засада. Рассказала она и о том, как у нее условлено с обычными ее посетителями: если в квартире все в порядке, она ставит на окно во втором этаже горшок с цветами, хорошо видный со двора.

Могло быть, конечно, что это хитрость. Могло быть, конечно, что горшок с цветами должен был предупреждать об опасности. Но оперативник, который привел бойцов, решил ей на этот раз поверить. Он превосходно знал характер мелюзги, которая окружает бандитов. Он знал из многих допросов, что легенда об удивительном пантелеевском счастье давно уже перестала жить, что почти все уже тяготятся Пантелеевым, его неукротимым характером, его холодным бешенством, что все уже и глубине души хотят, чтобы кончилась пантелеевская эпопея, и, во всяком случае, не будут ради него рисковать своим благополучием.

Итак, ей поверили. Решено было, что двери на условный звонок будет открывать она сама, чтобы не возбудить никаких подозрений, а бойцы, переодетые в штатское, будут прятаться по сторонам двери. Наладив все, оперативник ушел, и бойцы остались одни. Сколько ни расспрашивали хозяйку, должен к ней прийти Пантелеев или нет, она клялась, что не знает. Ей поверили, потому что многие показания сходились на том, что Пантелеев теперь никого не предупреждает, когда и куда он придет.

Через час после ухода оперативника раздался звонок. Вошли два жулика, два мелких шакала, питающихся падалью, оставшейся от хищника. Они очень испугались, поняв, что попали в засаду. Беспрекословно позволили себя обыскать. Кроме кастетов, оружия у них не было. Их заперли в темную кладовую, без окон, откуда они не могли подать никакого сигнала, и велели сидеть тихо. Еще через час снова раздался условный звонок. Бойцы, держа наганы в руках, притаились по сторонам двери. Хозяйка открыла дверь и очень спокойным голосом, нельзя отрицать, что выдержка у этой женщины была, сказала:

— Проходите, пожалуйста.

Вошли два человека. Один из них нес гитару с красным бантом на грифе и кошелку, в которой лежала, наверно, закуска. Впрочем, и несколько бутылочных горлышек высовывалось из этой кошелки. Второй, в кожаной куртке, не нес в руках ничего. Только карманы у него были, видно, очень набиты. Наверно, и там были спрятаны бутылки, которые не поместились в кошелке. Трудно было сказать, выпили они или нет, но, во всяком случае, были они веселые, возбужденные, и ясно было, что собирались пить, гулять и петь песни.

Тамбур немного выдавался внутрь квартиры, и поэтому человеку, проходившему в дверь, не были видны бойцы с наганами, спрятавшиеся по сторонам двери, за выступом тамбура. Двое веселых гуляк прошли, ничего не заметив подозрительного. Как только они прошли, за ними захлопнулась дверь. Они обернулись. Два бойца направляли на них наганы. Первый из гуляк, в кожаной куртке с набитыми карманами, молниеносно сунул руку в карман. Бойцам было разрешено стрелять только в крайнем случае. Поэтому, может быть, человек в кожаной куртке и успел бы вытащить наган из кармана, пока бойцы секунду раздумывали, настал ли уже этот крайний случай или нет. Тогда пошла бы перестрелка, и бог его знает, кто бы еще победил. Но быстро сунутая в карман рука задержалась. В кармане, кроме нагана, была еще бутылка водки. Она и задержала руку человека в кожаной куртке. Наган за бутылку зацепился. Рукоятка уже была видна, но никак нельзя было весь наган вытащить. В это время второй, бросив гитару, выхватил наган из кошелки. Но тут бойцы уже окончательно поняли, что крайний случай настал. Выскочил еще и третий боец, прятавшийся в соседней комнате. Три обоймы были расстреляны в двух людей, и оба они упали мертвые.

Бойцы очень испугались. Это не шутка — убить двоих. Может быть, эти люди и не заслуживают смертной казни. Может быть, они могли бы дать ценные показания. Один из бойцов побежал в ближайшую аптеку, чтобы позвонить оттуда по телефону в угрозыск.

Васильев стремительно сбежал по лестнице, сел в машину и назвал адрес. Через десять минут он входил в квартиру. Убитые лежали, как упали. Бойцы хотели, чтобы было видно, что руки обоих сжимают рукоятки наганов и что, стало быть, бойцы не виноваты, они вынуждены были стрелять.

Васильев посмотрел в лица убитых. Один из них, в кожаной куртке, был Ленька Пантелеев, второй, с гитарой и с кошелкой, Митя Гавриков. Как они оба изменились с тех пор, как Васильев видел их на допросах! Мрачное, злобное лицо было у Пантелеева. Видно, и в последнюю минуту своей жизни он мечтал об одном: в кого-нибудь еще выстрелить, кого-нибудь еще убить.

А за что? Кто, кроме него самого, был виноват в его судьбе? Многие в те годы толпились на бирже труда, нервно подсчитывая оставшиеся рубли. Постепенно людям давали работу, а скоро совсем изменились времена и работы стало сколько угодно.

Нет, некого было винить Леньке Пантелееву, кроме самого себя.

Слух о гибели Пантелеева моментально разнесся по Петрограду. Много было об этом разговоров и на заводах, и в учреждениях, и среди уголовников.

Какие-то незадачливые бандиты пытались еще называться его именем, но все знали, что он убит, и не боялись этих бандитов и быстро их задерживали. Много было поймано разной мелюзги, которая крутилась вокруг знаменитого Пантелеева, и в тюремных вагонах, по дорогам в исправительные колонии, сложили они в бессильной злобе песню, в которой пелось, что за Леньку Пантелеева отомстят. Но это была только бессильная угроза. Никто за него мстить не мог и не собирался. Да и имя его скоро было забыто не только честными людьми, но и людьми похожей на него судьбы, бывшими его товарищами — уголовниками.

В камере хранения Московского вокзала было обнаружено, что в одной из корзин, сданных на хранение, находится труп. На вокзал выехало трое: судебно-медицинский эксперт, Васильев и прокурор. Эксперт установил, что человек убит ударом тупого орудия по голове. Труп был мужчины лет сорока, может быть тридцати пяти. Он был обложен со всех сторон толстыми пачками разорванных газет. Одет он был. в парусиновую толстовку, бумажные брюки и матерчатые туфли. Так одевалась в те годы половина Петрограда. В карманах не было ничего. Прокурор решил, что надо ждать известий о каком-нибудь пропавшем человеке и тогда выяснить, с кем он был знаком и с кем встречался в тот день, когда корзина была сдана на хранение. Васильев вынул лупу и начал тщательнейшим образом осматривать клочки газет, которыми был обложен труп. Прокурор сердился, что Васильев задерживает его, и немного раздраженно подшучивал, что это только Шерлок Холмс прежде всего вынимал лупу и начинал все осматривать, что нужно и что не нужно. Васильев на шутки не обращал внимания и внимательно разглядывал каждый клочок с обеих сторон. Через полтора часа, время, за которое прокурор успел и поиздеваться над Васильевым, и пошипеть на него, и, наконец окончательно разъярившись, угрюмо замолчал, Васильев увидел на одном клочке сделанную карандашом и уже полустершуюся надпись: «Чинов». Несмотря на находку, он продолжал осмотр до тех пор, пока тщательнейшим образом не осмотрел все до одного клочки газеты. Действительно, еще на одном клочке была надпись, собственно не надпись, а только три буквы, остальное было оторвано. Три буквы эти были «Дми». Можно было предположить, что на самом деле это было начало фамилии Дмитриев. Можно было также предположить, что обе фамилии были написаны почтальонами, для того чтобы знать, в чей почтовый ящик опустить или кому передать газеты.