С нахмуренной закатной стороны

Предгрозовые посвисты слышны.

С закатной стороны, свинцом нависшей,

Растет победный гул и в точке высшей

Вдруг обрывается, но вот, трубя,

Толкая тучу впереди себя,

Ветра взбегают по холмам зеленым,

Кнутами бьют по вывернутым кленам,

Покуда пыль и грозовой разряд

Изнанку листьев не посеребрят

И воздух сдавленный не станет реже,

Переполняясь чистотою свежей.

В сырой, внезапно наступившей мгле

Удары крупных капель по земле.

И надвигающийся пеленою

Белесый дождь над сонною страною,

«История правдива, сэр, могу уверить вас,

Там, на Гудзоне, о таком я сам слыхал не раз, —

Охотник трубку раскурил и начал свой рассказ:

Об этом случае давно не вспоминаю я,

Хотя годами от тоски мне не было житья,

Годами снились снежные таежные края.

Что — глухомань? Еще бы, сэр! Там белый человек

В диковинку, как сносный мех, когда растает снег, —

Зимовья да индейские вигвамы возле рек.

Индейцы? Неплохой народ, будь только сам не лжив.

Бок о бок с ними столько зим, нелегких зим прожив,

Я ни на грош не обеднел и вот, извольте, — жив.

Но я давно бы гнил в земле, могу уверить вас,

Когда б индейский вождь меня от гибели не спас.

Я Росомахой звал его — о нем пойдет рассказ.

Удачным выпал для меня год шестьдесят восьмой,

Немало я добыл бобров той давнею зимой

И только в паводок решил отправиться домой.

Капканы ставил я, бродя по тающему льду,

И ночь меня в глухом логу застигла на беду.

Прислушался, похолодев, и понял: пропаду!

В лесу зловещий этот звук я слышал не впервой —

К реке тотчас меня погнал волков голодный вой,

И замер я на берегу, от страха чуть живой.

Под утро реку переплыл я на обломке льда,

Но за день вздыбился поток — от льдины ни следа,

Лишь крошево и темная, бурлящая вода.

Как зверь затравленный, мечусь над гиблой крутизной:

И слева смерть, и справа смерть, и смерть передо мной —

Поток ревущий впереди и волки за спиной.

И оклик слышу вдруг:» Садись скорее на коня!

Боятся волки росомах — ты сам учил меня.

Не для индейского вождя такая западня!»

Как трус последний, в тот же миг я был уже в седле,

Я ускакал, а он один остался на скале,

Где воют волки, где река вздувается во мгле!

Как убежал, как спасся он, и сам я не пойму,

Но, бог свидетель, это так, болтать мне ни к чему.

Назавтра вижу: к дому он шагает моему.

Как прежде, цел и невредим, пришел он за конем,

Согласен с вами: дикари хитрее с каждым днем,

И все ж напрасно всех подряд индейцев мы клянем.

Они не воры и не псы — болтать мне не резон,

Еще раз повторите, сэр, я вышвырну вас вон.

Я деньги предлагал ему — не взял ни цента он!

Дальнейшее передо мной встает как наяву,

И странно мне, что он в земле, а я еще живу.

Нет! Краснокожего вовек я псом не назову.

Той самой осенью узнал от поселенцев я,

Что много белых забрело к нам в дикие края.

И я подумал: среди них, должно быть, есть друзья.

К ним в лагерь я спешил — мой бог, что рассказали мне!

« Индейцы с томагавками, пешком и на коне,

Пришли в раскраске боевой, готовые к войне.

Но парни наши дали залп и вновь курки взвели,

Все стихло, лишь один дикарь так и не встал с земли.

Тут стали трусы причитать, что с миром к нам пришли.

Мол, англичане по пути порастеряли кладь,

И храбрый краснокожий вождь решил ее собрать

И в лагерь к белым привезти — он все решил отдать!

Конечно, жаль, что вышло так, что умер он, и все ж

Иное дело, если вдруг ты белого убьешь,

А этим краснокожим псам цена всего-то грош «.

Я крикнул:» Псов таких, как вы, я не встречал нигде!»

И побежал туда, где вождь лежал лицом к воде,

И Росомаху я узнал в застреленном вожде».

Летних сумерек дремота,

Поступь хитрых лап,

И внезапно — вой койота,

Дикий конский храп.

Пустота просторов ровных,

Топот, пыль и рев —

Двадцать тысяч однокровных

Племенных коров.

Стадо, загнанное страхом,

Взрытая земля,

Брошенная точным взмахом

Быстрая петля.

Уходящий от погони

Утренний туман,

У шалфейных благовоний

Отнятый дурман.

И до самых гор Скалистых

Синь холмов крутых,

Шорох трав широколистых

В искрах золотых.

Голубой Альберты17 двери,

Скотоводов край,

Сотни миль волнистых прерий

Многотравный рай!

На приумолкшие дали набросив

Плащ золотых шелестящих колосьев,

Вволю намаясь за теплые дни,

Лето уснуло в сентябрьской тени,

В прериях, под синевою неяркой,

Дымом пропахнув и розой-дикаркой.

Лето с копной золотистых волос,

Лето с глазами как солнечный плес,

Как ручеек, беззаботно бегущий

Сквозь травянистые, сонные гущи,

Лето с загаром на жарких щеках,

Лето уснуло в речных тростниках.

Но, побежденный соперником южным,

Ветер, рожденный на севере вьюжном,

Изгнан на время в иную страну,

И, пробудясь на неделю одну,

Лето в амбары зерно засыпает

И на полгода опять засыпает.

На красной полосе морского дна,

Открытой небу, дымчатой от влаги,

Подводный мох тускнеет в полушаге

От мокрых скал, где тень и тишина.

Листвою обрисован прихотливо,

Спит городок у сонного залива.

Вдали, как память об ушедших днях,

Синеет берег нитью беспрерывной.

В протоках, вырытых волной приливной,

Искрится рябь в желтеющих огнях:

Закатный свет вдоль западного края

По гавани крадется, догорая.

Босые дети перед самой тьмой,

Смеясь, заполоняют берег узкий,

В корзинах водоросли и моллюски.

Потом идут, груженные, домой,

И голоса слышны все реже, реже

У сумеречно-серых побережий.

На равнине северной осталась Леди Льдинка,

Замечталась Леди Льдинка на полярном берегу,

Ослепительно блистая

Под плащом из горностая,

Леди Льдинка замечталась и осталась на снегу.

На равнине северной проснулась Леди Льдинка,

Отряхнулась Леди Льдинка и затеяла пургу:

С ледяной ее постели

Пух и перья полетели,

Леди Льдинка улыбнулась и проснулась на снегу.

На равнине северной искрится Леди Льдинка,

Веселится Леди Льдинка: «Заморозить вас могу!

Быстро пальцы ледяные

Наведут мосты речные!»

Веселится Леди Льдинка на искрящемся снегу!

На равнине северной запела Леди Льдинка,

Не успела Леди Льдинка закружиться на бегу,

Как толпа волшебниц вьюжных

В легких туфельках жемчужных

Подхватила Леди Льдинку, завертела на снегу.

На равнине северной колдует Леди Льдинка,

Грозно дует Леди Льдинка, сыплет снег в глухом логу,

И мороз хрустальным звоном

Над простором льется сонным.

Где колдует Леди Льдинка на сверкающем снегу.

На покой уходит солнце, спать пора тебе, птенец,

До утра усни, птенец,

У костра усни, птенец.

Мама ждет, когда же глазки ты закроешь наконец,

Смотришь сонно ты, птенец,

Запеленатый птенец.

Кто свернулся в колыбельке под дубовой веткой низкой?

Кто следит за сизым дымом, не пугаясь ночи близкой?

Это мой неугомонный кареглазый сорванец,