С тех давних времен в нашем народе всегда рады, когда первыми в семье родятся девочки, — мы не хотим больше пропавших уловов.

Закончив рассказ, клучман сняла руки с весла; взгляд ее оторвался, наконец, от неровных очертаний далеких фиолетовых гор. Страна легенд развеялась, и она снова вернулась в наш благословенный год.

— Теперь ты, наверное, понимаешь, — добавила она, — отчего я так рада моей внучке: родилась девочка — значит, много лосося войдет в реки в будущем году, будет богатый улов.

— Замечательная история, клучман! — сказала я. — Может, и не очень хорошо, но я рада, что ваши чародеи наказали людей за их роковой выбор.

— Ты говоришь так потому, что ты сама женщина-ребенок, — засмеялась она.

За моей спиной послышались легкие шаги. Я обернулась и увидела Маарду. Восходящий прилив увлекал лодку; как только Маарда вошла в нее, клучман пересела на корму, и лодка стала удаляться от берега.

— Кла-хау-я! Прощай! — кивнула клучман и тихо опустила в воду весло.

— Кла-хау-я! — улыбнулась Маарда.

— Кла-хау-я, тилликумы! — отозвалась я и долго еще смотрела им вслед, пока лодка не исчезла вдали, слившись с серовато-лиловой полоской далекого берега.

Есть порок, совершенно неведомый краснокожему. Индеец неподвластен ему от рождения; и из всех прискорбных недостатков, заимствованных у белых людей, по крайней мере один — алчность — ему не передался. Страсть к наживе, скаредность, жадность, накопительство за счет бедного соседа индеец считает презреннейшим из состояний, до которого только можно дойти. И ужас индейца перед тем, что именует он «недобротой белого человека», лучше всего показывает эта легенда.

За долгие годы общения с множеством племен мне так и не довелось столкнуться с алчностью, кроме одного-единственного «прижимистого индейца». Но человек этот так выделялся среди соплеменников, что при одном упоминании его имени они принимались усмехаться, презрительно замечая, что он подобен белому человеку: нипочем не поделится своим добром и деньгами. Все племена краснокожих — от природы поборники равенства, и большинство их следует буквально своим первобытно-коммунистическим принципам. Среди ирокезов считается позором иметь в доме еду, если ее нет у соседей. Чтобы приобрести влияние в племени, следует делиться своим добром с менее удачливыми сородичами.

То же самое обнаружила я и у индейцев Побережья, хотя им и не свойственно столь сильное неприятие контрастов бедности и богатства, как племенам востока. И все же тот факт, что у них сохранилась легенда, в которой жадность уподоблена скользкому морскому змею, отражает их образ мыслей. Она показывает также, что индеец остается индейцем независимо от племенной принадлежности; что он не может и не станет накапливать деньги; и присущая ему мораль требует, чтобы дух наживы был уничтожен любой ценой.

Мы с вождем надолго засиделись за обедом. Он рассказывал о своей поездке в Англию и о многих удивительных вещах, которые повидал там. Наконец в порыве чувств он воскликнул:

— Я видел все что ни есть на свете, все, кроме морского змея!

— Но его ведь не существует, — засмеялась я. — Значит, ты и в самом деле повидал все что ни есть на свете!

Лицо его затуманилось; с минуту он сидел молча, затем, в упор посмотрев на меня, сказал:

— Может быть, теперь нет. Но давным-давно один змей все же был здесь, в заливе.

— Когда это было? — спросила я.

— Когда пришли первые белые охотники за золотом, — ответил он. — Пришли с жадными, загребущими руками, жадными глазами, жадным сердцем. Белые люди дрались, убивали, голодали, сходили с ума от любви к золоту с далеких верховьев реки Фрейзер. Тилликумы перестали быть тилликумами, братья делались чужими друг другу, отцы и сыновья становились врагами. Любовь к золоту стала их проклятием.

— Тогда и появился морской змей? — спросила я, в замешательстве пытаясь как-то связать золотоискателей с этим чудовищем.

— Да, то было тогда, только… — Он поколебался, а затем решительно продолжил: — Но ты не поверишь в эту историю, если думаешь, что на свете нет такого существа, как морской змей.

— Я поверю всему, что ты расскажешь мне, вождь, — ответила я. — Очень хочу поверить. Ты знаешь, я происхожу из племени, богатого поверьями, и все мое знакомство с бледнолицыми так и не смогло лишить меня врожденного права верить в необычайное.

— Ты всегда понимаешь, — проговорил он, помолчав.

— Это сердце мое понимает, — откликнулась я тихо.

Быстро взглянув на меня и одарив одной из своих столь редких лучистых улыбок, он рассмеялся:

— Да, скукум тум-тум — сильное сердце!

И, отбросив колебания, он рассказал мне предание, которое, хотя и не относится ко дням большой древности, все же глубоко почитается в его племени. В течение всего повествования он сидел, опираясь сложенными руками на стол, увлеченно подавшись ко мне всем телом, — я сидела напротив. То был единственный раз, когда он не прибег к экспрессии жестов, и руки его так и не поднялись от стола, одни только глаза придавали неповторимую выразительность тому, что он назвал Легендой о Солт-чак-олуке, морском змее.

— Да, то было в пору первой золотой лихорадки, и многие наши юноши ушли вверх по Фрейзеру проводниками белых людей. Возвратившись, они принесли с собой рассказы о жадности и убийствах, а наши старики и старухи качали головами и говорили, что из всего этого выйдет большая беда. Но наши юноши вернулись такими же, как ушли: добрыми к бедным, щедрыми к тем, кто сидел без пищи, и делились всем, что имели, со своими тилликумами. Лишь один, по имени Шак-Шак, Ястреб, возвратился с грудами золотых самородков, с мешками чикимина и всякой всячины. Он стал богат, как белые люди, и, как они, принялся копить богатство. Он то и дело пересчитывал свои чикимины, сберегал самородки и чахнул, пожирая их глазами, подбрасывая на ладонях. Он клал их себе под голову, ложась спать; носил с собой весь день. Он полюбил их сильнее пищи, сильнее своих тилликумов, сильнее самой жизни.

И все племя восстало против него. Люди сказали, что Шак-Шака поразил недуг алчности, и, для того чтобы исцелиться, ему нужно устроить большой потлатч, разделить свои богатства с бедняками, поделиться с престарелыми, с больными, с лишенными пищи. Но он только усмехнулся, ответил им: «Нет!»— и продолжал лелеять и нежить свое злато.

Тогда Сагали Тайи подал свой голос с неба и молвил: «Шак-Шак, ты превратился в мерзкое существо; ты не желаешь внимать голосу голодных, призывам престарелых и хворых; ты не хочешь поделиться своей собственностью; ты стал отверженным в собственном племени и отказался блюсти древние законы своего народа. Хорошо же, я превращу тебя в существо, отвратительное и ненавистное всем людям, белым и краснокожим. У тебя будет две головы, потому что у твоей жадности — две хищные пасти. Одна жалит бедных, другая гложет твое собственное злобное сердце; а зубы-клыки в этой пасти — яд, убивающий голодных, яд, губящий твое собственное человеческое достоинство. Твое злобное сердце будет биться в самом центре гадкого тела, и тот, кто сможет поразить его, навсегда убьет недуг наживы в своем народе!»

И когда следующим утром над заливом Норс-Арм взошло солнце, соплеменники увидали, что на поверхности вод простерся огромный морской змей. Одна устрашающая голова его опиралась на гряду утесов Броктон-Пойнта, другая покоилась на западной оконечности Северного Ванкувера. Если тебе захочется побывать там когда-нибудь, я покажу тебе нишу в огромном камне, где лежала эта голова.

Ужас охватил соплеменников. Презирая это существо, они боялись и ненавидели его. День шел за днем, а змей все так же лежал там, вздымая над водами чудовищные головы, и тело в целую милю длиною полностью закрывало доступ в Теснины и выход из залива. Собирались на совет вожди, знахари плясали и распевали заклинания, но Солт-чак-олук не трогался с места. Он и не мог бы сдвинуться, ибо стал ненавистным символом — тотемом12 того божества, что правит в мире белых людей: алчности и любви к чикимину. Никому не под силу снять тяжесть любви к чикимину с сердца белого человека, никому не заставить его поделиться своим добром с бедняками.