Он и не подозревал, что книга имеет над ним такую власть! С самого начала работы над ней он думал, что он пишет ее... Но выходило, что и она пишет его; во всяком случае, даже мертвая (лежащая в летаргии) сильно влияет на всю его жизнь!
Снова в его голове мелькали мысли: бросить! Жил же он прежде спокойно, занимался своим делом (и преуспел!), никогда не сочинял даже стихов... Серьезно читать-то начал после двадцати!..
Нет. Все эти доводы никуда не годились. Сдаваться нельзя. Он хочет написать – и обязательно напишет...
– Мы на работе обсуждаем отпуска, – сказала Оксана. – Хочу посоветоваться с тобой. Лето в разгаре, июнь заканчивается... Как мне спланировать, чтобы мы смогли куда-нибудь поехать вместе?
– В августе, – сухо сказал он. – Во второй половине. К этому времени я планирую решить вопрос с работой, остановиться на одном предложении и выйти в начале сентября. Надеюсь, на этот раз осечки не будет.
– Да, – сказала Оксана. – Будем надеяться.
Вечером первого июля позвонила Маша. С весны, последнего визита Кости к ним домой, с бывшей женой он не виделся, а с Ванькой встречался раза три, поздравлял с днем рождения, водил в кино... Как складывается личная жизнь Маши, Костя не ведал; не сына же расспрашивать, в самом деле...
– Ваня хочет в зоопарк, а я занята. Свози его, пожалуйста.
Костя вспомнил, что как раз в эти выходные собирался помыть окна, – он обещал это Оксане еще в марте, но все было недосуг. Впрочем, мыть окна он не любил, а поход с сыном в зоопарк – отличная «отмазка».
– Конечно, – сказал он. – Я заеду в субботу с утра.
– Кто это? – спросила Оксана, когда он положил трубку.
Костя рассказал.
– Значит, окна опять не помоем...
– В воскресенье? – несмело предложил он.
– Знаю я эти воскресенья... – Качая головой, она ушла в соседнюю комнату. За ней, так же качая головой и притворно морщась, двинулся Фолиант.
– В крайнем случае – в понедельник! – громко сказал Костя. – Я все равно дома!
Утро субботы было солнечным. Костя приехал за Иваном в половине десятого, позвонил в дверь, и Ванька сразу открыл. Он был одет и готов к походу.
Костя вошел в квартиру.
– А мама?.. – спросил он.
– Да спят они еще! – махнул рукой сын. – Ты есть будешь? Я, правда, уже позавтракал – чаю попил с бутербродами... Сейчас «Бэтмен» закончится, и поедем.
И он уселся перед телевизором.
Дверь соседней комнаты открылась, и появился Виктор – в трусах, всклокоченный, зевающий.
– Хай, Иван Калита, – невнятно сказал он и прошлепал босыми ногами к коридору. Увидев Костю и ничуть не смутившись, пробормотал: – Привет... – и скрылся в туалете.
Вот это да, подумал Костя. Жизнь-то как интересно разворачивается...
Примчался Ванька, стремительно обул кроссовки.
– Чего это он тебя Калитой зовет? – ревниво прошептал Егоров.
– Да ну, не обращай внимания... Погнали, предок, я готов.
С утра в зоопарке народу было не очень много, подход к клеткам и вольерам с животными не затруднен. Отец и сын получали удовольствие от встречи и общения.
– Пап, прикольный тигр, правда?
Мощное животное смотрело на старшего Егорова не мигая.
– Как они приветствуют друг друга, знаешь?.. – И Костя негромко зарычал тигру. Тот ответил таким же приглушенным рыком. – Ну вот, мы с ним поздоровались. Теперь в случае чего он всегда может сказать, что знает меня.
Ваня глядел на отца с восхищением.
– Слу-ушай! Но откуда ты...
«Действительно, – подумал Костя. – Откуда?..»
Чета макак, усевшись в сторонке, выискивала друг на друге блошек, удовлетворенно урча, или повизгивая – если партнер щипался. Выхаживала цапля, зорко поглядывая на посетителей.
В зоопарке царил особый, странный темпоритм, если суметь на него настроиться; здесь можно было бродить часами, ненадолго перемещаясь сознанием по ту сторону ограждения, глядеть на странных двуногих и пытаться постичь смысл их существования, столь далеко выходящий за рамки стандартного набора инстинктов...
Стоило лишь произнести: «Мутабор»...
– Мороженое и пони, – категорично сказал Иван.
– Будет.
Крокодилы были обманчиво-безразличны. Бегемот двигался медленно, шумно дышал, разевал огромную пасть, куда уместился бы целиком Ванька и еще осталось бы место. Пума нервничала; с утра у нее, видимо, было плохое настроение, и она расхаживала внутри вольера, всем своим видом выражая раздражение.
Сын достал из рюкзачка цифровой фотоаппарат и протянул отцу.
– Щелкни меня на фоне медведя. Там режим есть, чтобы объект на заднем плане хорошо получился...
Техника была хорошая. Костя сделал три снимка: с медведем, с зеброй и с орлом.
– Виктор подарил, – похвастал Ваня, бережно пряча фотоаппарат в рюкзак. – На день рождения.
– Ваня, дядя Виктор у вас насовсем... поселился? – как бы между прочим поинтересовался Егоров.
Мимо прошла девица в джинсах и футболке, ведущая под узцы печального пони с химией и бантами на гриве. На пони ехала девчушка лет пяти в цветастом сарафане и смеялась, будто звенели колокольцы.
Иван проводил всю троицу взглядом и сказал:
– Шут его знает... Вообще, он у нас с весны. Был женат, но ушел от жены и живет с нами. Мама рада.
– А ты?
Ванька по-детски сморщился и пожал плечами.
Они поели мороженого, потом сын проехал на пони три круга, вежливо поблагодарил сопровождающую, которая ему явно понравилась, а отцу сказал:
– Девчачья забава... Пошли удава смотреть.
Удав был настоящий. Тот, в «Маугли», был почти как настоящий – но все-таки рисованный, а этот... Костю даже пробрал озноб. В многометровой мускулистой фигуре ощущалась чудовищная беспощадная сила и власть над всем живым... То есть, не окончательно над всем, раз удав оказался здесь, – но почти.
– Интересно... Он умеет гипнотизировать, как Каа?
– Знаешь, – сказал Костя, – я бы не хотел убедиться в том, что умеет.
Он смотрел на огромную змею, и сознание его внезапно словно раздвоилось. На ближнем плане был московский летний день и зоопарк; животные, детский смех, голоса взрослых, объявления о потерявшихся... Ванька, пони, девчушка в цветастом сарафане...
А на дальнем...
Рассвет, солнце из-за гор, пустая набережная, роса на тентах палаток, дворники, убирающие мусор... И в конце причала – огромная яхта-шхуна «Святая Тереза», пожилой капитан, спускающийся по трапу в город.
Я не писал два месяца, подумал Костя.
Вот оно. Возвращается...
Сидя в пижаме на краю скомканной постели, взъерошенная, опухшая, с бутылкой «Белой лошади» в руке, вперив остановившийся взгляд в окно на пасмурный день, Ольга слышала странные звуки, раздававшиеся в пустой квартире с четкой периодичностью, но усталый мозг отказывался их идентифицировать.
Три последних дня слились в ватное безвременье – без разграничения на день и ночь. Иногда она забывалась; состояние ее в эти часы, близкое к обморочному, нельзя было назвать сном... Да его и никак иначе нельзя было назвать: она закрывала глаза и выпадала из мира, не выпуская бутылку со спиртным из руки (все это время она пила исключительно дорогой коньяк или виски, опустошая запасы из бара, а также употребляя то, что везла мужу из командировки
возвращается жена из командировки, а муж...
и только из горлышка. По комнатам катались три пустые бутылки), а иногда застывала на несколько часов с открытыми глазами.
Позвонив на работу наутро после прилета, с трудом сдерживаясь каждую секунду, чтобы не разрыдаться, она сказала, что берет больничный – на неделю. Больше трех дней больничный в ее компании не оплачивался, но ей было все равно.
Первые четыре часа она с методичным остервенением рвала и резала те фотографии, на которых они были запечатлены с Аркадием. Следом настал черед его рубашек и белья – всего того, что он не успел захватить, собирая ночью вещи в спешке и сбегая. И тут взгляд ее упал на стоящий в углу комнаты раскрытый чемодан, из которого высовывалось горлышко «Камю»... Полчаса спустя мир начал плавно погружаться сперва в легкую дымку, потом в туман, в смог и, наконец, в вязкое, тягучее болото пустоты, отчаяния и одиночества. Она не предполагала, что измена Аркадия превратится для нее в крушение мира... Наверное, потому, что сама и помыслить не могла ни о чем подобном.
Она двигалась, но не чувствовала своего тела, работающих мышц; что-то ела и пила, но не ощущала вкуса. В голове – огромном чердаке, в один момент лишившемся большого количества вещей, – клубился легкий серый дым. Ни думать, ни говорить не хотелось... да и не с кем. Единственная мысль, которая время от времени всплывала, прорывалась сквозь противный серый дым и которую никак не удавалось додумать: как он мог... после всего, что мы пережили... Что именно они пережили и почему после этого муж не имел права совершить то, что совершил, – вспомнить она не могла. На том, еще более страшном, чем нынешнее событие
предательство
стояла защита. Вспомни она, сломай защиту... Это было бы чересчур; она бы не справилась.
Мобильный телефон был выключен, городской поставлен на автоответчик. Вечерами первого и второго дня она, как сомнамбула, подходила к аппарату и прослушивала записанные сообщения, не понимая ни слова, бесстрастно фиксируя лишь звонивших: с работы... подруга... мама... отец... муж (бывший... теперь уже точно – бывший).
Стирала все сообщения и прикладывалась к бутылке. Это приносило облегчение.
На третий день она почти не отдавала отчета, где она, кто она и что произошло.
...Звуки не прекращались. С трудом поднявшись, крепко держа в руке бутылку, она двинулась по квартире в поисках их источника. Обходила горки нарезанных мужских рубашек (отдельно с длинным рукавом, отдельно – с коротким) и футболок, аккуратно сложенные кучки рваных и разрезанных фотографий; задевала ногой пустые бутылки, вываленные из чемодана несколько дней назад, да так и не разложенные по местам вещи...
Это был телефон. Автоответчик выключен, кассета вынута... Когда она успела? Зачем? И кто так настойчиво трезвонит, гад, надоел...
Она отхлебнула и неверным движением сняла трубку.
– Да?
На том конце помолчали.
– Ольгу, пожалуйста.
– Это я, – сказала она короткую фразу со столь пьяной интонацией, что, кажется, сама немного удивилась. – Кто звонит?
– А кто «я»? – не сдавался мужской голос, показавшийся знакомым.
– Ольга...
Собеседник опять помолчал.
– Вы не Ольга. Или не та Ольга, которая мне нужна. Внезапно серый дым в голове начал понемногу рассеиваться.
– Папа? – осторожно спросила она.
– Женский алкоголизм, доченька, не лечится. Я думал, тебе это известно.
Она смотрела на свою руку, в которой по-прежнему была зажата бутылка «White horse».
– Папа... – Изнутри стремительно поднялась волна рыданий и хлынула через край. – Па...
– Доченька, я буду у тебя через два часа. Не дай мне повода ломать дверь, хорошо? Сделать это не так-то просто: она у вас добротная.
Она уже рыдала в голос:
– Па... Я не могу... Па...
– Дождись меня, Олеся. Я скоро.
Единственный и неповторимый мужчина ее жизни, мудрый, добрый и ироничный, выдумщик и балагур, академик Российской Академии Наук Сергей Михайлович Дружинин – любимец женщин, он одной своей внешностью и манерами опровергал мнение об Академии как о сборище нелепых, замшелых, ничего не соображающих старых маразматиков, храпящих на совещаниях, поголовно носящих очки, неопрятные бороды и слуховые аппараты.
Сколько она себя помнила, он звал ее именем из своей любимой песни ансамбля «Песняры» – Олеся. Мама рассказывала, что при рождении он хотел ее так назвать, но воспротивились родственники с обеих сторон, и было выбрано наиболее близкое имя. Но отец продолжал называть ее именно Олесей, именно это имя она воспринимала как свое истинное и, знакомясь с детьми во дворе и не выговаривая поначалу добрую половину букв алфавита, представлялась: «Аеся».
Именно папка поставил ее на лыжи и научил делать книксен. С ним она решала алгебру и геометрию; ему, а не маме – в те годы директору крупного универмага, всесильной Антонине Дружининой – поверяла сердечные тайны и плакалась в разочарованиях... Ее папка был ее папка: самый лучший, самый внимательный, умеющий посоветовать и утешить. Умеющий по части души нередко заменить маму, которую Ольга тоже очень-очень любила... но все же не так, как отца.
Однажды она назвала его «мой Фердинанд великолепный». Он смеялся: ему понравилось.
«...Папка, дорогой, зачем ты приехал? Тебе отказало твое чувство понимания и сострадания? Ты выбрал неправильное время, плохие обстоятельства и страшные слова! Неужели не понимаешь, что я уже падаю? Зачем подталкиваешь? Почему не протянул руку, не удержал? Ты всегда делал именно это – и я могла на тебя положиться... Я ждала тебя, чтобы спастись, а вместо этого...»
– Олеся, это факт, и деться от этого некуда.
– Папа, нельзя. Столько лет...
– Последние семь из них мы просто жили в одной квартире. Сосуществовали...
– Но мама тебя любит! Ты не можешь.
– Она давно меня не любит. Как и я ее. И сейчас в моей жизни появился человек...
Черно. В голове – пустом чердаке – висел серый дым. Сейчас он стал черным.
– Папа, что ты говоришь?! Какой человек?!
– Женщина, естественно. – Он улыбнулся. – Возможно, я и выжил на старости лет из ума, но ориентацию не поменял, это точно.
– Ты выжил из ума, папа. Зачем ты приехал и рассказываешь мне все это?
– Ты моя дочь. Я хочу, чтобы ты знала...
– Ты меня не слушаешь. – Язык еще плохо ей подчинялся, она напрягалась изо всех сил. – Зачем – ты – приехал?! Зачем ты... вы мучаете меня сейчас? Чем я заслужила? Мне плохо, я умираю... Мне изменил муж, понимаешь, я застукала Аркадия, он ушел от меня, а теперь ты...
Лицо отца внезапно стало пепельно-серым и очень старым. Такой точно не мог понравиться ни одной женщине... если только она не слепая.
– Что? – спросил он тихо и потерянно. – Прости, я не расслышал... Ты что-то сказала насчет Аркадия...
Он был настолько озабочен тем, что происходило сейчас в его собственной жизни, что попросту не видел ни дочери, ни ее дома.
– А ПОЧЕМУ, ТЫ ДУМАЕШЬ, Я ТАКАЯ?!! – закричала она во весь голос, показав рукой молниеносно (почти одновременно): рваные рубашки – рваные фотографии – разбросанные вещи – пустые бутылки...
Она была настолько страшной в эти мгновения, что отец отшатнулся и закрыл лицо руками.
