Володька щурится, глядит на воду, капля влаги всё ещё дрожит на кончике его носа. А потом он начинает мычать незамысловатую мелодию. Вообще, я всегда скептично относился ко всяким там песенкам, которые ныли на школьных вечерах ребята из кружка гитар и аккордеона. Мне всегда казалось всё это сопливым рыданием, не хуже всякой там любови-моркови и девчачьей трескотни, но сейчас я вдруг иначе принимаю ноты, напеваемые Володькой. Может, он такую хорошую мелодию выбрал, может, это сущность моя природная заговорила. Однако моя душа натянулась словно струнка, завибрировала и теперь пульсировала в такт Володькиного мммм-мм-ммм-мммм. Даже сердце поменяло ритм. И вдруг лежу, открываю рот и начинаю подпевать: ля-ля-ля-ляяяя.

Володькина мелодия проходит сквозь меня, вырывается из лёгких, я будто знаю, что он напевает. И становится хорошо и легко. А потом мы в унисон замолкаем. И долго ничего не говорим.

— Ох, Никита, — вздыхаю я. — Что с тобой творится. Превращаешься в сопливенькую девочку с гармошкой.

— То только начало, — лыбится Володька, и веснушки на его щеках начинают сиять ещё сильнее. — Но не всё, что придумывает человек, действительно исходит от Природы, — говорит он. — Даже музыку Природы он обязательно исковеркает.

— Ты о чём? — хмурюсь я и переворачиваюсь на бок, чтобы лучше видеть Володьку.

— Слышал дабстеп?

— Эээээ… — напрягаю мозг. — Не припомню. Но вроде слово знаю.

— Это другая противоположность музыки. Направленная на разрушение, — говорит Володька, и я впервые вижу в его сущности оттенки злости. — В клубе здесь будет вечеринка дабстепа, я видел рекламу на рынке вчера. Придут люди разрушать гармонию Природы.

— Подожди. Но если это музыка, если это звуки, как они могут разрушать? — не понимаю я.

— Сначала они компрессировали волну. Не знаю толком, что это значит, — отвечает Володька. — Тогда придумали электронную музыку. Я знаю, что звук это волна. А волну можно уничтожить другой волной. Знаешь как? Мне сказали, что нужно дать волну, работающую в противофазе. Это та же волна, только гребни наоборот. Тогда звук умирает. Превращается в сплошную линию. Это смерть. Примерно то же самое происходило с электронной музыкой. Но она могла ещё как-то гармонировать с Природой по нотам, но потом изобрели дабстеп. Кстати, совсем недавно. Это когда ноты сменяют друг друга так быстро, что не успеваешь понять, что произошло. Это когда любая гармоничная нота меняется на диссонанс. А ещё звуки. Они вообще не используют живые природные звуки. Подумай сам. Звук пения соловья, звук шелеста листвы, звук ночного ветра. Он приятен. Но в Природе есть и неприятные звуки, как ни крути. Треск ломающегося дерева, стон отрывающегося листа, звук огня, пожирающего дерево. Именно такие звуки и используют в дабстепе. Вот каждый параметр направлен на уничтожение.

Володька замолчал, его сущность источала гнев.

— Эк тебя пробрало, — говорю я.

— Да ну, — в сердцах отмахивается он, и капелька срывается с его носа. — Ненавижу, когда кто-то проводит подрывные работы. — Володька внезапно садится. — А хочешь, я прикоснусь к твоему сердцу?

— Чего? — ошарашено спрашиваю.

— Это ещё одна фишка. Ты можешь сливать свои сущности с другими. Ну смотри, группа деревьев образуют единую сущность — Лес. Ты думаешь, Лес — это каждое дерево в природной зоне? Нет. Ты можешь поговорить с сущностью сразу трёх сосен, скажем. Они будут как один организм. Мы можем с тобой слиться в одно существо и стать единым разумом. На пятом уровне сделать это сложно. Но на других — спокойно. И мы с тобой споём, тогда ты почувствуешь песнь очень отчётливо.

Я боюсь, но соглашаюсь. Володька протягивает руку к моей груди. Я вижу и свою кожу и рёбра под ней, и лёгкие. Пальцы Володьки не касаются меня, а как будто проходят сквозь. Сквозь кожу, сквозь кости, сквозь лёгкие. Моё дыхание сбивается, потому что я ощущаю внутри себя что-то чужое и в то же время родное.

А потом чувствую, что наши сердца бьются в унисон и дышим мы одинаково. И горячая волна касается сердца. Это Володька дотянулся до него призрачной рукой.

— Ого, — говорю я, поднимая взгляд, и вдруг вижу всю Володькину жизнь. Как в раннем детстве его чуть не сбил грузовик, как он упал с крыши гаража и поломал кости, а потом лежал в больнице, как впервые услышал шёпот кустов у школы и заговорил с ними. В первом классе. Какое-то время его никто не понимал, даже родители. Его отводили к психологу. Но потом нашёлся другой зелёный ребёнок, который всё рассказал Володьке и его родителям. Оказывается, тётя Света психовала не хуже моей мамы тогда. А отец Володьки, коренастый дядька с животиком и копной коричневых волос, даже хотел пойти в церковь, чтобы из его ребёнка изгнали демона. Каждая секунда жизни Володьки мгновенно открывается в моей голове.

А потом братишка начинает петь.

Так мелодию я ещё никогда не чувствовал. Она льётся из каждой молекулы моей сущности. Я протягиваю руку и касаюсь сердца Володьки. У меня получается. Вот оно. Бьётся под моей рукой. Горячее. Маленькое, как у меня. Сердце Природы.

И мы действительно становимся единым разумом. Если бы нас спросили, какой у Володьки любимый цвет, мы бы ответили в унисон: зелёный. А если бы спросили, чем я отравился в четыре года на праздновании нового года, мы тоже ответили бы вместе: солёными грибами. Ибо сущность у нас теперь одна. Мы знаем истории друг друга. Знаем желания друг друга. У нас даже чувства одинаковые, потому что зелёные дети — это огромный живой организм планеты. Раскиданные по земному шару, они складываются в плеяды искорок, в узор зелёных созвездий.

И я начинаю плакать от восторга.

Мы идём по Лесу, возвращаемся к мамам. Володька, прищурившийся от волнения. Я, растрёпанный, но тоже взволнованный. Всякий раз, когда я думаю, что уже познал Природу до самого последнего её уголка, ошибаюсь. Я, наверное, никогда не перестану сознавать её сущность, пока не растворюсь в блаженстве, словно жирный кот в кадушке со сметаной.

— Я думаю, что обычные ребята много чего потеряли, — произношу.

Володька молчит. И вдруг я спрашиваю:

— Послушай, если вокруг царит такая гармония, если мы — дети Природы, которых она защищает, то почему мы так рано умираем?

Но и на этот вопрос Володька не отвечает. Молчит, как партизан. Вот и опушка, наши мамы спокойно беседуют. Завидев нас, улыбаются, зовут кушать.

Ох!

Я люблю свою маму!

Я люблю тётю Свету!

Я люблю каждое дерево и каждую травинку в этом лесу.

Так хорошо, как сейчас, мне ещё никогда не было!

…и уже не будет.

Несмотря на блаженное состояние, ночью мне снится кошмар. Дом шатает, как яхту во время кораблекрушения. С полок падают игрушки, компьютер с разбитым монитором валяется на полу. Я подбегаю к окну, но за ним темнота, лишь слабая серая полоска прочерчивает горизонт. Я кидаюсь к двери, но останавливаюсь, как только хватаюсь за ручку. Я вижу, что она заперта на крючок. За ней нет комнат и остального дома. Его поглотила тьма, и если открою дверь…

С гулко бьющимся сердцем я отскакиваю к кровати, и что-то тяжёлое ударяется в дверь по ту сторону.

— Пошёл вон!!! — воплю я.

Но оно стучит, а дверь трещит, из косяков выбивается пыль, штукатурка. И по комнате разносится шёпот:

Где бывает Оле-Лукойе днём???

Шёпот разрывает мозг, и я зажимаю уши, но голос звучит внутри головы:

Этого никто не знает.

А тьма продолжает барабанить в дверь.

Что-то страшное пытается ворваться в мой мир.

Понедельник встретил нас серым утром, но не только небо хмурилось, хмурился и я, готовя в кухне завтрак, по привычке в одних трусах. Мой взгляд то и дело косился на бензопилу у двери. Плохой знак. Очень плохой.

Я жду дедушку, чтобы задать ему пару серьёзных вопросов. Тот запрягает машину, чтобы отвезти в лагерь маму, которая наряжается уже целый час, будто на бал.