Я начинаю дышать часто. В висках пульсация. Слова выбираются из моего горла туго, как стая дикобразов, обдирая голосовые связки.

— Я ослаблю силы Природы. И я… я уберу Володьку.

На часах уже два ночи, а я не сплю. Я должен сидеть и скорбеть по умершей матери, но вместо этого я забиваю пустоту жаждой мести и мучаюсь совестью. Всё это время передо мной образ Володьки. Его дружеская улыбка, сияющие веснушки, кончики пальцев, касающиеся моего сердца.

Тот, кого я без смущения называю братишкой, и которого вскоре заведу в тупик. По нему пройдёт высокий ток, и… он станет частью Природы. Правильно ли я поступаю? И спросить не у кого. Все те, кому можно было задать такой серьёзный вопрос, уже мертвы.

Я думаю, что старый Никита, тот, который ехал месяц назад на море, болтал ногами в автобусе и восхищался горами Крыма, принял бы однозначное решение в считанные секунды, и оно не стало бы предварительным. Но старый Никита любил бить одноклассников в нос, и ему было плевать, что у кого-то потекла кровь. Потому что старый Никита чувствовал только свою боль.

Но сейчас я изменился. Я долго думал, как поступил бы новый Никита. Я пришёл к выводу, что прежде чем судить убийцу, нужно выслушать не только мнение обвинения, но и самого убийцы.

Завтра я шагну обратно в Природу. Я проникну в её сущность, как рассказывал Володька. Я буду слушать её голос. Может даже услышу. Хотя Володька как-то недавно признался, что не может услышать даже голос Леса, настолько тот огромен. Он думает, что может, но ещё ни разу не пробовал, нужна великая концентрация. Что ж, я не претендую на аудиенцию со всей планетой, раз уж я слишком мал для неё, как говорит Утка, но её оппонент Володька утверждал и то, что я должен войти в сущность Природы. Стать её частью. Если, конечно, достоин, и она позволит мне войти.

Я войду в сущность Природы, послушаю её оправдания. Может, не всей, но хотя бы большей части. И если мне там не понравится, выйду и убью Володьку.

А если за целые сутки ничего не произойдёт, если она не захочет мне отвечать и не пустит в себя, то я вернусь домой. А потом убью Володьку.

Никогда ещё он не стоял так близко от смерти. И Природе придётся сильно постараться, чтобы спасти своего зелёного ребёнка.

Володька сказал, что я могу вернуться, стоит мне только захотеть.

Я хочу.

Я завтракаю в полном одиночестве.

Когда грусти и печали в душе скапливается слишком много, они превращаются в пустоту, и все события наслаиваются на неё, словно крем на коржи. Только основы нет, нет этих самых коржей. Поэтому крем растекается, растворяется, и каждое действие забывается через несколько секунд.

И я не помню, что я ел, когда возвращаюсь в комнату.

Со мной не говорит никто. Ни резиновая утка, ни деревья, даже дедушка с бабушкой исчезли. Я остаюсь один в этом мире.

Я лежу на кровати и решаю, куда мне идти на аудиенцию с Природой. Володька выбрал заброшенную берлогу. Где я её найду в наших краях? Может, просто уйти на ночь в лес, улечься под деревом и слушать, что говорят Трава, Деревья?

Как-то слишком просто.

Так и не решив, я возвращаюсь в реальный мир, а уже два часа. Обед. Ничего себе. Я даже не хочу есть.

Надо хотя бы одеться. День выдаётся тёплым, поэтому я вновь надеваю рубашку с коротким рукавом, джинсы и спускаюсь в гостиную. На кухне гремит посудой бабушка. Взгляд у неё отрешённый с момента смерти матери. Дедушка, видимо, в отъезде. Решает дела, связанные с похоронами мамы. И я спрашиваю бабушку:

— А дед где?

Она вздрагивает, смотрит на меня как на чужого, а потом говорит:

— Место на кладбище пошёл выбирать. Рядом с папкой надо мамку похоронить-то.

Я хмурюсь. В груди снова сражаются поганые эмоции. Неуверенно произношу:

— Я увижу маму?

— Ох, Никитушка, не стоит тебе на неё смотреть, — грустно качает головой бабушка. — Обезображена мамка твоя. Не узнаешь ты её. Испугаешься только.

— Понятно, — киваю и не спорю. Нельзя, значит — нельзя. — Я уезжаю.

— Надолго ты?

— Не знаю. Наверное, да.

— Вернись к ужину. Баба Даша сегодня приедет.

Баба Даша? Это такая сухая старуха с вытянутым лицом, как у деда Толика, со скрюченными пальцами. Живёт в городе в богатой квартире. Занимается пошивом модной одежды. Вся такая светская и претенциозная. Холодная, как учительница биологии, злая, как ведьма. Баба Маша и деда Толик являются родителями мамы, а баба Даша — мама моего отца. Дедушка Павел по отцовской линии умер молодым от той же болезни, от которой умер мой отец.

— Её я видеть хочу меньше всего, — отвечаю и выхожу за дверь.

Наверное, бабуля и дед задаются вопросом, почему я так спокойно переживаю смерть мамы? Несусь на велике по склону к деревьям, и благодарю Природу и даже Утку, за разговоры со мной. За то, что рассказали об окружающем мире. Если бы я не стал зелёным ребёнком и не знал того, что знаю теперь, может, сломался бы в считанные секунды после смерти мамы. И попал бы в дурку.

Если бы ты не был зелёным ребёнком, твоя мать не умерла бы.

Я отгоняю подлый шёпот, и продолжаю нестись к лесной линии. Скорость приличная, старенький велосипед скрипит и сильно подпрыгивает на ухабах, грозя перевернуться и сбросить меня. Я упаду в кювет, сломаю рёбра, позвоночник, шею. И умру. Ура.

Я добираюсь до лесопосадочной полосы, спрыгиваю на ходу, отправляя велик в нокаут, и подбегаю к деревьям. Упираю потные ладони в колени и чуточку замираю, чтобы отдышаться.

— Устал, — тихо произношу я, глядя на Карагач передо мной.

Если устал, то отдохни, чего тут думать, — беззаботно отвечает тот.

Я падаю в траву и сначала улыбаюсь, потом блаженно смеюсь, нежась в зелёных стеблях как в кровати утром. Карагач со мной заговорил. Я переворачиваюсь на спину, вожу по сторонам руками, ногами. Как же мне хорошо. Как бывает, обидишь маму, переживаешь несколько часов отчуждения, а потом осторожно приходишь и просишь извинения. И ждёшь, что сейчас она повернётся и скажет какой ты плохой сын, и она жалеет о твоём появлении на свет. Всякий раз ты боишься подобных слов, которые разобьют тебя в дребезги и всякий раз она улыбается и обнимает тебя. Вот тогда наступает точь-в-точь такое же облегчение, как сейчас в объятиях травы, когда каждая молекула Природы наполняла меня силой. И я разбухал энергией как семечко, опущенное в воду.

Вволю наигравшись и подкрепившись, я замираю, глядя в небо. Солнце не слепит меня, хотя и светит достаточно ярко для второй половины августа.

Я пришёл, — улыбаюсь я, но в моих глазах… нет, даже не серьёзность, а что-то мудрое. Я вижу себя со стороны, будто стою в метре от своего тела. Салатовая кепка сливается с изумрудной травой, рубашка тоже зелёная. Я весь зелёный. Я — дитя природы.

Зачем ты пришёл? — спрашивает Трава. В её голосе не слышно упрёка, лишь неподдельный интерес.

Правда, а зачем я пришёл? Вчера я хотел убить Володьку и пришёл, чтобы войти в сущность Природы и выслушать её оправдания. Вот глупец. Разве она будет передо мной оправдываться? Что я такого сделал, чтобы удостоиться подобной чести?

Но я уже не хочу убивать Володьку.

Я уже не хочу уходить.

Хочу остаться тут.

Навсегда.

Я медленно брожу по лесу босиком. Сандалии снял через пять минут похода и забросил где-то среди деревьев. Когда ступни касаются стеблей травы, мха, дёрна, когда кожу не отделяет от земли тугая подошва, чувствуешь себя отростком Природы, как дерево. Вот-вот из пальцев ног вырвутся корни и вопьются в землю.

Я ничего не говорю. Хватит. Я и так много болтал в последнее время. Настала пора слушать. И в моей голове шепчут голоса Травинок и Травы, Деревьев, но не Леса; я слышу даже Ветер, хотя этого товарища услышать сложно. Мне никто об этом не говорил, я просто знаю сей факт. Да Ветер и не особо болтлив. Хотя нет, наоборот, болтает он безумолку, но такииииие глупости, что напоминает верещащих на перемене девчонок. Сероглазые зелёные дети — дети неба, воздуха, ветра. Я ни разу ещё не встречал таких. Да я вообще знаю только Володьку. Наверное, ребята воздуха простецкие и тоже болтливые, как их стихия.