— Володька тебе жизнью обязан, — говорит она.

— Каким образом?

— Знаешь, он не первый раз на таком вот слёте. Он у меня слабенький, ты знаешь, как я боюсь всякий раз, когда еду с ним в лагерь? В прошлый раз уж думала, что не выживет он.

— В прошлый раз? — я хмурю лоб. — Я думал, что прошлый раз был сорок девять лет назад и Володьки тогда не было.

— Сорок девять лет назад было крупное вторжение, как сегодня. А мелкие происходят чаще. Два года назад было. Вовке тогда лет десять едва исполнилось. Все бегают, суетятся, ребята падают замертво.

— Пустяки, — качаю головой я и гляжу на Володьку. Я так надеялся, что он пришёл в себя, но он всё ещё без сознания. — Если так получилось, что я сильный, значит я должен выполнять своё дело.

— Пустяки? — вскидывает брови тётя Света. — Знаешь, сколько погибло детей во время прошлого МЕЛКОГО налёта Повелителя?

— Сколько?

— Четырнадцать! И трое обычных взрослых. А в этот раз сколько умерло?

— Да, кстати, сколько было пострадавших? — спрашиваю я, впервые проявив интерес.

— НОЛЬ! — восклицает тётя Света. — Все живы, благодаря тебе!

— Я рад, что хоть на что-то способен, — кротко улыбаюсь. — Но всё же, Лира пострадала.

— Она не умерла, — качает головой тётя Света. — Она на первом уровне. Спит. Она для этого и была вызволена.

Мне не нравятся слова тёти Светы, и я говорю:

— Можно мне поговорить с Володькой один на один?

— Конечно, — женщина встаёт. — Я тут собираюсь постепенно. Перевезём Володьку домой. Думаю, он придёт в сознание уже завтра. Заходи к нам.

— Обязательно, — улыбаюсь я, и тётя Света внимательно смотрит на меня, застыв на месте.

— Что-то мне не нравится твоя улыбка, — говорит она.

— Почему?

— Потому что губами ты улыбаешься, а глаза такие грустные-грустные.

Я растерянно бегаю взглядом и пожимаю плечами.

— Наверное, я от всего этого устал, — вздыхаю.

— Тебе надо отдохнуть, — говорит тётя Света и выходит из палатки, а я сажусь на колени перед раскладушкой. Володька дышит ровно. Его глаза закрыты, рот чуть приоткрыт, зато бледности меньше и губы не такие бесцветные.

На нём всё те же коричневые штаны, а торс весь обмотан бинтами. Я прикасаюсь ладонью к животу, в области раны. Потом к плечу, к руке. Да, Володька уже скоро очнётся. Раны почти затянулись.

— Ну вот и всё, — шепчу я и улыбаюсь теперь искренне. — Братишка, мне пора. Сражайся до последнего. За Природу! За поделку ещё раз извини. Теперь уже по-настоящему прошу прощения, от сердца. Ты её восстановишь. Она станет такой же как и прежде. Может, завтра свидимся. А если не свидимся… на всякий случай… — Я несильно ерошу Володьке волосы. — Прощай.

Я выхожу из палатки, тётя Света в это время разговаривает с какой-то женщиной. Не видит меня, а я двигаюсь к западной оконечности лагеря.

На выходе меня встречает алюминиевый сейф. Он перепичкан сотовыми телефонами, синтетической одеждой, там же и моя, кстати. Но мне совсем не хочется её доставать. А почему алюминиевый? Наверное, потому, что алюминий — это чистый природный материал. Но он же такой непрочный. Золото, например, прочнее, хотя… сколько будет стоить и весить золотой сейф?

Я улыбаюсь.

Отворачиваюсь от лагеря. Передо мной живая Природа. Деревья, благодарные мне, Трава, поющая мне оду.

Я ступаю в её открытое лоно.

Я иду домой.

Слой облаков превратился в сито, через которое время от времени пробиваются солнечные лучи. Уже вечер и становится холоднее. На тропинке по дороге домой мне никто не встречается, я забываю о существовании людей, слушая только голоса детей Природы.

К дому я подхожу, когда уже смеркается. Я замираю у калитки, во мне играет страх, который заставляет стоять вросшим в землю пару минут и глядеть в окна дома моего детства, где уже загорелись яркие огни.

Наконец, я вхожу во двор и двигаюсь к крыльцу. На середине пути спотыкаюсь и на секунду останавливаюсь. Она тут. Сидит прямо здесь на первом уровне. То ли я её чувствую, то ли наша общая сущность притягивает друг к другу физические тела.

Миновав три ступеньки крыльца (средняя скрипит), я заношу костяшки пальцев над дверью и замираю. Когда откроется дверь, возможны две реакции. Либо все кинутся в слёзы, либо меня выгонят. Я уже знаю, какая из двух последует, но всё равно растерян. Видимо, ещё не до конца повзрослел.

Стучусь.

Мне обо всём рассказывают торопливые шаги, которые несутся к двери из глубины комнаты. Нервно щёлкает замок, привычный свет бьёт в лицо, на пороге силуэт деда, а потом меня обхватывают его руки.

— Я знал! — приговаривает он. — Я знал, что ты вернёшься, Никитушка.

Мы сидим за столом в кухне и пьём чай. Они — чай. Я — кофе. Бабушка уже выплакала все слёзы, и теперь суетится с чайником, на столе появляется чашка с печеньем.

Дедушка сложил руки у губ и смотрит на меня жалобным взглядом. Его строгий изгиб бровей иногда выдаёт что-то по-настоящему тёплое, как сейчас.

— Где ты всё это время был? — спрашивает он.

— На склоне. В лагере зелёных, — отвечаю я, отпивая кофе.

— Я так и знал, — кивает дед. — Я не пошёл туда потому, что подумал, что у вас там какие-то свои серьёзные темы.

— Ну… — я задумываюсь. — Так и было.

Дед Толик вздыхает и отпивает чаю. К нам присоединяется бабушка.

— А одежда где твоя, Никитушка? — спрашивает она.

— Это… тоже оттуда, — коротко отвечаю я. — Сложно объяснить. Вы заявляли в полицию?

— Баба Даша заявляла, — говорит дедушка. — Она очень суетилась тут. Завтра позвоню ей и скажу, что ты вернулся.

— Она всё ещё настроена забрать меня? — усмехаюсь и протягиваю руку за крекером.

— Конечно, — кивает дед, а потом долго думает. Я вижу, что слова даются ему с трудом. — Но знаешь… — произносит он. — Мы подумали, что тебе необязательно жить у неё. Оставайся у нас, если хочешь. И знаешь что, ты уж прости меня, старого, за то, что наговорил тогда.

Да, такие слова моему суровому деду даются действительно с трудом. И вдруг я знаю, что хочу ему рассказать.

— Я… я видел Лиру, — говорю.

Дед смотрит на меня исподлобья.

— Тебе, может, будет сложно это понять, но она сейчас младше меня. Совсем такая, как тогда, когда училась с тобой в школе. Вообще-то, она спасла меня. Если б не она, то я бы не вернулся.

Дед долго смотрит перед собой, ничего не говоря, а потом вдруг начинает плакать.

— Вокруг творится что-то невообразимое. И ты во всё это втянут. А мне так тяжело. Никита, не уходи жить ни к какой бабе Даше. Когда ты исчез, я понял, как нам тяжело без тебя. Пока ты в моём доме, ты будешь напоминать мне её. Мою дочь. Оставайся.

Бабушка начинает плакать в унисон деду. И мне становится неуютно. Я беру их за руки и вру:

— Я обязательно останусь с вами.

Когда бабушка разогревает мне ужин, я поднимаюсь наверх. На второй опустевший этаж, который теперь весь мой. На секунду я останавливаюсь в коридоре у двух дверей друг против друга: моей и маминой комнаты. На обоях засохшие кровавые отпечатки моих ладоней.

Их силуэты болью отражаются во мне.

Я иду в комнату. Потом захожу в ванную. Вот и Резиновая Утка, которая не кажется теперь страшной. Возникает непреодолимое желание принять душ. Как давно это было?..

Я всё же поддаюсь.

После душа оборачиваюсь в полотенце и падаю на кровать. Моя родная комната, которая теперь потерялась в огрызке жизни. И держится наплаву только благодаря дедушке и бабушке. Я вдруг понимаю, что не люблю их, как бы стыдно это ни звучало.

Когда я переодеваюсь во всё чистое, внизу зовёт голос бабушки. Готов фасолевый суп. Она сварила его не на мясе. Надо попробовать…

Ночь.

Дом погружается во тьму.

Бабушка и дедушка спят.

Я не сплю. Лежу поверх покрывала одетый и вычисляю момент. И когда мне кажется, что он настал, встаю и зажигаю настольную лампу. Слёзы дедушки вечером заставили меня задуматься, поэтому я решаю оставить записку.