А все ли заметят эти несколько строк, после двух статей, содержащих две ступени лжи, — разве это важно?!

Вот что было в Ленинграде.

Один из самых последних составов, пробившихся из Москвы к осажденному городу, был эшелон моряков. С этим эшелоном приехал в Ленинград уполномоченный Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина профессор И. И. Презент, нынешний академик.

Больше в Ленинград не приходило поездов.

Легко понять, что тогда, в августе 1941 года, означал каждый вагон, который еще мог быть отправлен из Ленинграда. Но чуть явилась надежда, что проскочит, пробьется еще состав, еще один единственный поезд, как в нем отвели вагоны для Всесоюзного института растениеводства и его коллекций.

Поезд тронулся и стал. Объявили: можно пока расходиться по домам. Из теплушки вышел Эйхфельд, отказавшийся от привилегии ехать в «классном». Институтское имущество было погружено в открытые вагоны — их прозвали шаландами. Все ежедневно возвращались к эшелону. Мужчины поочередно дежурили у шаланд. Дальше Рыбацкого — станции под Ленинградом — состав не ушел.

Были уже черные ночи осени с ранними холодами. Враг рвался к Тихвину. Начинался голод в огромном отрезанном городе. На крыши института сыпались зажигалки. Заслышав сирены, лаборанты и доктора наук взбирались по крутой чердачной лестнице защищать здание.

Народу в институте прибавилось. Тут были и работники Пушкинской станции. Пальмова ушла из Пушкина в летнем платье, но с мешочками образцов своих опытных посевов. А. Я. Камераз на своих плечах спасал коллекционный картофель.

Коллективы обоих институтов-соседей — ВИРа и ВИЗРа (Всесоюзного института защиты растений) жили общей жизнью.

В тяжелом, грузном каменном здании был холод погреба. Ученые обмороженными пальцами перебирали в пакетиках зерна из мировой коллекции, чтобы рассредоточить каждый образец.

Лихвонен, заведующий отделом снабжения, получив свою тарелку «супа» — воды с несколькими листьями и корешками, сливал ее в баночку и с бесконечной осторожностью, держа вытянутыми руками, уносил пешком на Петроградскую сторону. Там жила его семья. Он возвращался горбясь.

Однажды он не пришел вовсе.

На улицах, на дне некоторых воронок от бомб сочилась вода из перебитых жил водопровода. Окрестные жители черпали ее ведрами. Потом она замерзала.

В конце 1941 года у бухгалтера Е. Ф. Арнольд, тридцать лет работавшей в институте, украли карточки. Когда она пришла на службу, на ней не было лица.

— Что с вами? — спросил ее Эйхфельд. Женщина, закутанная в платки, всхлипнула. — Что такое, ну что такое?

Она плакала молча.

— Ерунда! — сказал Эйхфельд. Он встал. Одежда, аккуратно выглаженная, висела на нем мешком. — Карточка? Я достану вам карточку. Мне дадут для вас… — Он рассердился. — Чепуха! Как можно… Успокойтесь. Успокойтесь же!

Он достал. Это была его собственная карточка. Себе он оставил пропуск в Дом ученых на набережной Невы, где подкармливали научных работников лилипутски-крошечными обезжиренными порциями, называя их «обедами».

Еще не существовало ледовой трассы через Ладожское озеро, «Дороги жизни». Воздух был единственным путем из Ленинграда на Большую землю. Воздух был единственной связью со страной города-гиганта и Ленинградского фронта, сдерживавшего бешеный натиск врага.

Тысячу требований, неотложных нужд, просьб, претензий должен был удовлетворить каждый самолет, отправлявшийся в свой очень нелегкий тогда путь.

И все же два самолета были предоставлены институту для вывоза самого ценного. Почти насильно пытались усадить в самолет Эйхфельда; щёки его, всегда тщательно выбритые, были неестественно-мертвенного, невозможного для живого человека цвета.

Он наотрез отказался улететь.

25 декабря вылетели, сопровождая отобранное из коллекций, профессор Букасов, знаменитый знаток картофеля, К. М. Минбаев, специалист по каучуконосам, и сотрудница института В. А. Королева-Павлова.

Слово, которое два месяца назад знали только медики, стало домашним гостем у всех оставшихся. Дистрофия означала страшную, с холодным п?том слабость при любом непривычном усилии, свинцовую скованность рук и ног. Вваливались щеки и виски, так что выступали кости черепа; затем тело и лицо начинали опухать. Голодные поносы изнуряли людей. У глаз, которые казались огромными в глазницах, бывал лихорадочный блеск; чаще их задергивала тусклая пелена, они померкали. Иной раз, начав речь, человек обрывал фразу, как бы в задумчивости…

Пустота ощутилась сразу, когда умер Дмитрий Сергеевич Иванов, специалист по рису. Его мощная фигура наполняла любую комнату, куда он входил. Трудно было вообразить силу, которая изгонит жизнь из этого крупного, мощного, легко и весело двигавшегося тела.

Пустота особенно ощутилась, быть может, еще и потому, что это была одна из первых жертв.

В отделе масличных культур работал старый научный работник Александр Гаврилович Щукин. Тихий, очень незаметный. В его распоряжении был арахис, полный белком и маслом, был лен, подсолнечник. Всего этого были пуды. Пуды жиров, стоивших дороже золота, фактически в бесконтрольном распоряжении! Он таял на глазах — такой же тихий, ровно вежливый, обязательный, корректный. Он умер от голода, даже не подозревая, что для его поведения есть имя — героизм.

Бомба зажгла дом, где жил старший научный сотрудник отдела агрометеорологии Александр Яковлевич Малибога; он сгорел заживо.

Осколком снаряда был убит проходивший возле Мальцевского рынка известный знаток географии растений — профессор Евгений Владимирович Вульф.

Умерли от голода профессор Георгий Карлович Крейер, заведующий отделом лекарственных растений, и директор библиотеки, библиограф и автор новой системы научной каталогизации Георгий Владимирович Гейнц. Это ему еще полгода назад сотни научных институтов и обществ слали со всех частей света книги, выпуски трудов, журналы, чтобы получить в обмен издания ВИРа.

Ночью каменная тишина придавливала улицы. Вдруг доносился рокот канонады, усиливался, ослабевал. Возникал один, другой, третий луч прожектора, копья лучей начинали обшаривать небо, скрещивались. Как обвал, врывалась близкая оглушительная очередь зенитного пулемета…

Шаги скрипят по снегу; проходит патруль моряков…

Выглядывала луна, миллионы холодных алмазов загорались на земле, на мертвых проводах, на уборе деревьев. Жег мороз. Черно зияли провалы окон. В пуховых сугробах стояли, с толстыми белыми подушками на крышах, трамваи, троллейбусы.

Двое ученых из ВИРа брели домой. Один сказал:

— Я считаю, что нам выдадут медали. Всем ленинградцам, как челюскинцам. Что вы думаете, а?

Другой хотел ответить, сдвинул со рта платок, выдохнул пар и шатнулся. Потом ответил шуткой:

— А что ж? Вот трамвай, на котором я всегда ездил. Он стоит совсем, как вмерзший корабль.

Эти люди не хныкали, а делая свое дело, часто шутили в самые тяжелые времена.

…Научный сотрудник отдела интродукции Вера Андреевна Федорова упала лицом на стол, на свой рабочий стол в институте, и больше не подняла лица.

Погибли от голода специалист по помидорам Серафима Арсеньевна Щавинская и агроном Михаил Андреевич Щеглов.

Умер Самуил Абрамович Эгиз, доктор биологических наук, заведующий отделом табака.

Между тем уже совершалось одно из самых изумительных и славных дел войны. Прокладывалась ледяная трасса через Ладожское озеро к городу-герою. Но еще никто ничего толком не знал про нее. В институте разнесся слух, что придется итти 170 километров пешком. «Как Седов к полюсу».

Эвакуацию сотрудников Всесоюзного института растениеводства и сбереженной ими мировой коллекции назначили на середину января. Это была первая гражданская партия, которой вообще предстояло покинуть Ленинград. Работникам института была дана льгота, беспримерная, невероятная в ленинградских условиях: право взять продукты на три дня вперед.

Профессор И. И. Презент, как уполномоченный Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, издал приказ. В нем определялось, что мог и что должен был брать с собой каждый. Столько-то килограммов личного груза. Обязательно санки. Для подушек и одеял места не оставалось. Но предписывалось сшить двойной комбинезон с прокладкой из пуха и перьев.