Человек нуждается в помощи не тогда, когда он счастлив, а когда несчастлив; правило того мира: упавший да будет растоптан.

Что может наука в этом мире? Кому ты, селекционер, готовишь свои сорта? Тощие годы последуют за тучными. Годы кризиса. Топки паровозов будут топить золотым зерном. Министры, наморщив лбы, заседая ночь напролет, составят чудовищный план истребления полей. И простых людей, для которых ты работаешь, — земледельцев, фермеров, огородников, — будут штрафовать за то, что они выращивают слишком много пищи для голодных людей, преступив запреты плана.

Как в далекие первобытные времена: годы тучные, годы тощие. Как в далекие первобытные времена: стихия и бессильный человек.

И работяги занимаются своими узенькими делами, не смея поднять глаз. Они не уверены ни в чем. Они не смеют додумать до конца мысли своей собственной науки. Стихия и бессильный человек. Все изумительные приборы не в состоянии рассеять их робости. Они забыли то, что знали их деды. Эволюция? Рождение и смерть? Преображение природы? Что можно сказать об этом!

Вот книги. Их много. Книги, написанные исследователями, не знающими твердой почвы под своими ногами, растерянными людьми, которым мерещатся призраки. Словно густой могильный мрак окутывает меловую бумагу этих книг. И вот еще книги. В них уже открыто предаются проклятию разум, наука, исследование, свобода. Расовый бред извлекается из пробирок с дрозофилами. Создание нового сорта кукурузы рассматривается как прообраз человеководства. С помощью чашечек Петри микробиологов и электронных микроскопов специалистов по вирусам готовится страшная бактериологическая война. И цинично обсуждается возможность вывернуть наизнанку даже открытие «веществ жизни» в ботанике — ростовых веществ: нельзя ли опылять посевы «во вражеских странах» сильными, убийственными для растений концентрациями этих веществ? «Это должно быть не менее эффективным, чем атомная бомба».

Книги по теоретической биологии, о живом мире. Почти невероятно читать: естественным путем могли возникнуть только отдельные виды или формы в пределах близко родственной группы форм; а самые эти группы — островки, разделенные «пропастями без мостов», и только акт творения, божественный акт, мог создать эти островки. Где и когда напечатано это? Может быть, в том самом 1735 году и в той самой лейденской типографии, где набиралась «Система природы» Линнея? Нет, это напечатал Иельский университет, в Нью-Гевене, штат Коннектикут, в 1940 году, и автор этих идей — Рихард Гольдшмидт, один из виднейших формальных генетиков, некогда автор известной популярной книги по биологии со странным неаппетитным заголовком: «Аскарида» (аскарида — это глиста!), прежде немецкий, ныне американский ученый.

А ведь за 81 год до этого было издано «Происхождение видов»!

Одинок ли Гольдшмидт? Он почти в точности повторил то, что за десять лет до него поведал миру, очевидно, как тайну всей своей жизни, престарелый немецкий систематик Клейншмидт. Однако англичанин Дэвис никому не согласен уступить приоритет. Правда, он допускает, что эволюция все-таки происходила, — эту уступку он делает. Но это ничуть не мешало «творящей силе» быть распорядительницей судеб мира. И главные свои секреты «творящая сила» раскрыла именно ему, Дэвису. Она шепнула ему на ушко, что она экономила свои усилия. Вовсе она не ставила перед собой задачи творить заново, из ничего, как учат глуповатые, слишком наивные ее поклонники — грубые противники эволюции. Зачем ей было создавать из ничего? Ведь существует сырье: яйца, зародыши. Она дунула на яйцо динозавра, и вдруг оттуда выпорхнула птица, как кукушка из гнезда славки.

Дэвис защищал эволюцию против орнитолога (специалиста по птицам) Дугласа Дьюара. Но на самом деле ему следовало бы как раз ссылаться на авторитет Дьюара. Именно сэр Дуглас никогда не наблюдал естественных переходов даже между семействами. И, со своей стороны, палеонтолог Дайке честью своей ручается, что сколько он ни рылся в земле, сам орудуя, до мозолей на руках, лопатой и геологическим молотком, повсюду он находил остатки совершенно таких же самых типов животных и растений, как и те, что и сейчас существуют на Земле. Те же самые типы, никаких «перемычек» между собой не знающие. И никаких общих корней у них не было. Сомневаться в этом — значило бы сомневаться в университетском дипломе Дайке.

Нашему юношеству, выросшему в совсем ином воздухе, воспитанному в советских школах и университетах, да и всем людям, живущим в нашей стране, где так высоко стоят человеческий разум и наука, должно быть, нелегко понять, ясно представить себе, что все это такое. Как возможно это?

Где тут «чистое служение истине»! Это борьба насмерть идеализма с материализмом, «науки», служащей порабощению людей, закабалению народов, с наукой, соединяющей людей, служащей делу человеческой власти над природными силами на благо народа.

Вот пишет статью Л. С. Денн, соавтор известного «Курса генетики» Сиинота и Денна. В своей статье Денн объясняет азбуку морганизма: никак нельзя допустить, «что зародышевые клетки получают свои свойства от других клеток организма», «не могут быть одновременно верны и менделевская наследственность, и наследование прямых влияний окружающей среды или воспитания». И вдруг у Денна срывается голос — он пишет о советской мичуринской науке, о Лысенко: «человек, цель которого отлична не только от цели генетиков, но и от цели ученых вообще, поскольку он стремится не столько объяснить, сколько наиболее прямым путем управлять процессами природы…»

Вот в чем дело! Нельзя быть более откровенным. Все «точки» поставлены.

Для чего же существует биология, та биология, которую отстаивают Денны?

Это тоже достаточно ясно, слишком ясно. Рассуждения о каком-нибудь гене «скют» у дрозофилы и обоснование мракобесия Гольдшмидтами — это сторона теоретическая; есть и практическая. Заботу о судьбах «евгеники», завещанной Гальтоном «науки» об улучшении «человеческой породы», приняли на себя генетические лаборатории. Мы читаем славословия давным-давно истлевшему в земле попу Мальтусу. Надо ограничить рождаемость; надо во что бы то ни стало ограничить рождаемость низших рас! Этого требуют пробирки с дрозофилами и тени Вейсмана, Менделя, Моргана. Где же надо ограничить рождаемость?

«Мы имеем в виду негров, — отвечают жрецы „чистой“ биологической науки. — Но еще важнее — в Индии. И в Индонезии…» Подумать только, миллионы граждан в этой республике, на Яве! Так вот что наполняет тревогой евгенические сердца!

Конечно, по недоразумению пропущена Малайя — ведь там народ тоже борется против колонизаторов…

«Но славянские страны — совершенно необходим контроль над рождаемостью в славянских странах…»

Так выбалтывают они самое затаенное. «Со всем авторитетом генетической науки» они буквально повторяют сгинувшего бесноватого нацистского фюрера. «Меры должны быть приняты срочно», истерически требуют они. Меры? Какие меры? И, распоясавшись, английский генетик Фаусет, компатриот Дарлингтона, грозит, если он не дождется этих «мер», «апеллировать к древней троице — войне, болезням, голоду».

…Академически бесстрастные, равнодушно деловые статьи, трактаты, исследования, сообщения — десятки, сотни тысяч книг, журналов, сборников чуть не на всех языках, — почти необозримая пирамида литературы, одни библиографические выборочные перечни которой занимают томы и томы. Мушка, львиная пасть, мыши, опять мушка, мушка, мушка, формулы расщеплений, обсуждение скрещиваний длинных с короткими, желтых с зелеными, рубиновых глаз со слоновыми, скрещиваний брата с сестрой, и сестры с отцом, и отца с гибридной внучкой. Точнейшие чертежи и карты хромосом с тысячами зачатков в них… Так на земле с иссякающей силой плодородия, земле того мира гигантским пустоцветом выросла и разветвилась наследница «зародышевого вещества» Вейсмана и гороховых опытов Менделя — формальная генетика, чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества.