Бесспорный успех скрипача навел Фердинанда Боваля на блестящую мысль. Регулярно два раза в неделю из неприкосновенных запасов музыканту выдавали определенную порцию рома. Поэтому два раза в неделю в Либерии давались концерты — совсем как в цивилизованных странах!

Поиски названия для столицы и устройство развлечений для ее жителей полностью исчерпали организаторские способности губернатора. Помимо прочих недостатков, у него была еще одна слабость: любоваться собой и восхищаться своей деятельностью, особенно при виде общей радости. В памяти Боваля возникали классические ассоциации: «Panem et circenses!»[47] — требовали римляне. А разве он не удовлетворял это извечное требование народа? Чилийский корабль обеспечил колонию хлебом, а будущий урожай даст остальные продукты. Развлечения и удовольствия же предоставлялись в виде концертов Фрица Гросса, если, конечно, допустить, что определенной части эмигрантов, имевших счастье находиться под непосредственной властью губернатора, не всякие моменты праздной жизни доставляли удовольствие.

Прошли февраль и март. Ничто не поколебало оптимизма Боваля. Пока лишь редкие ссоры или драки нарушали покой, царивший в Либерии. Но губернатор даже не считал нужным обращать внимание на такие незначительные инциденты. Однако в конце марта пришел конец безмятежному бытию Фердинанда Боваля. Первое событие, явившееся как бы предвестником целой цепи трагических происшествий, само по себе не имело особого значения. Это была обычная стычка, но последствия ее оказались таковы, что Боваль решился на сей раз изменить своему принципу невмешательства. Результаты получились самые неожиданные, и вышло, что губернатор оказал сам себе медвежью услугу.

Хальг сыграл главную роль в этом инциденте, где ему пришлось защищать собственную жизнь.

После неравного боя с Сирком и его четырьмя товарищами юноша несколько недель не видел соперника. Видимо, побаиваясь заступничества Кау-джера, вымогатели решили отказаться от соблазнительной и легкой добычи. Кроме того, прибытие «Рибарто» вселило покой в душу колонистов. Какое значение имели теперь какие-то ничтожные рыбешки, когда запасы снова пополнились и казались неисчерпаемыми!

Но, как уже говорилось, корабль доставил не только провизию, но и спиртные напитки. И, так как легкомысленный губернатор приказал выдать их населению, началось массовое пьянство, которое не замедлило привести к пагубным последствиям.

Особенно тяжко отразилось это на семье Черони. Лазар все время пил и терзал обеих женщин. Молодой индеец всегда заступался за них, но зато Сирк всячески потакал отвратительному пороку недостойного мужа и отца. Поведение соперника наполняло гневом сердце юноши. Он никак не мог простить ему слез Грациэллы. Вполне понятно, что вражда между Хальгом и Сирком вспыхнула с новой силой.

Даже когда иссякли запасы спиртного, спокойствие не восстановилось. Благодаря дружбе с Фердинандом Бовалем Сирк, применив метод Паттерсона, продолжал снабжать ромом Лазара Черони — именно так он рассчитывал завоевать его расположение.

Замысел Сирка удался. Пьяница открыто стал на сторону того, кто называл себя его другом, и всячески ублажал. Вскоре Лазар начал звать Сирка зятем и клялся, что сумеет сломить сопротивление Грациэллы.

Так обстояли дела, когда утром 29 марта Хальг, переходя через мостик, увидел Грациэллу. Девушка бежала со всех ног, словно спасаясь от преследования. И действительно за нею гнался Сирк.

— Хальг! Хальг! Спаси меня! — закричала Грациэлла, увидев индейца.

Тот бросился ей на помощь, преградив дорогу разъяренному матросу.

Но Сирк ни во что не ставил противника. С вызывающей ухмылкой негодяй бросился на соперника. Однако дальнейшие события показали, что эмигрант слишком понадеялся на свои силы. Хотя Хальг был много моложе, но, живя под открытым небом, обладал обезьяньей ловкостью и стальными мышцами.

Когда матрос кинулся на индейца, тот нанес ему удар одновременно в челюсть и под ложечку. Сирк свалился как подкошенный.

Хальг и Грациэлла помчались на левый берег, а Сирк, еле-еле отдышавшись, принялся осыпать их проклятиями и угрозами.

Не обращая внимания на бандита, они направились прямо к Кау-джеру. Девушка заявила ему, что жизнь в семье стала совершенно невыносимой. Сирк обнаглел и, несмотря на заступничество Туллии, избил девушку. А Лазар — страшно подумать! — как будто даже поощрял негодяя. Наконец Грациэлле удалось выбежать из дома, но, кто знает, чем бы кончился ее побег, если бы Хальг не ускорил развязку этой драмы.

Кау-джер выслушал ее рассказ с обычным спокойствием.

— А теперь, — спросил он, когда девушка замолчала, — что вы собираетесь делать, дитя мое?

— Остаться у вас! — воскликнула Грациэлла. — Умоляю, защитите меня!

— Я обещаю вам мое покровительство, — ответил Кау-джер. — Что касается желания остаться здесь, на это ваша воля. Каждый поступает, как ему заблагорассудится. Но все же я хочу дать вам совет в отношении выбора места жительства. Если вы мне доверяете, то попросите приюта у семейства Родсов. Они не откажут, если вы обратитесь от моего имени.

Грациэлла последовала мудрому совету. Родсы приняли беглянку с распростертыми объятиями. Особенно радовалась Клэри: теперь у нее появилась подруга ее возраста.

Но Грациэлла терзалась при мысли о матери. Что будет с ней в том аду, где она осталась? Кау-джер успокоил девушку, сказав, что предложит Туллии последовать за дочерью.

К сожалению, добрые намерения Кау-джера не осуществились. Туллия, одобряя бегство дочери и радуясь, что та в полной безопасности да еще под покровительством всеми уважаемого семейства, наотрез отказалась покинуть мужа. Она хотела выполнить свой долг до конца и пройти весь этот тернистый путь — какие бы страдания ни ожидали ее — вместе с человеком, который в данную минуту лежал пластом, отсыпаясь после очередной попойки.

Кау-джер и не ожидал иного ответа.

Вернувшись к Родсам, чтобы передать Грациэлле слова матери, Кау-джер застал там Фердинанда Боваля. Между ним и Гарри Родсом шел горячий спор, начинавший принимать неприятный оттенок.

— Что тут происходит? — спросил Кау-джер.

— Этот господин позволил себе ворваться в дом, — раздраженно ответил Гарри Родс, — и требовать, чтобы Грациэлла вернулась к своему замечательному папаше.

— А разве господина Боваля касаются дела семьи Черони? — осведомился Кау-джер тоном, предвещавшим начало грозы.

— Губернатора касается все, что происходит в колонии, — напыщенно заявил Боваль, стараясь придать себе важность, якобы соответствующую его высокому званию.

— Губернатора?

— Губернатор — я.

— Так… так… — многозначительно произнес Кау-джер.

— Ко мне поступила жалоба… — продолжал Боваль, не реагируя на угрожающую иронию Кау-джера.

— От Сирка, — прервал его Хальг, знавший об их приятельских отношениях.

— Нет, — возразил Боваль. — От самого Лазара Черони.

— Как? — воскликнул Кау-джер. — Значит, Черони разговаривает во сне! Я только что оттуда. Он спит и даже храпит вовсю.

— Ваши насмешки не могут опровергнуть факта совершения преступления на территории колонии, — высокомерно ответил Боваль.

— Преступления?! Подумать только!

— Да, преступления. Несовершеннолетнюю девушку отняли у семьи. По закону всех стран такой поступок расценивается как преступление.

— А разве на острове Осте существуют законы? — спросил Кау-джер. Услышав это слово, он передернулся, и его глаза грозно засверкали. — От кого же исходят здесь законы?

— От меня, поскольку я представляю интересы колонии, — ответил Боваль с великолепной самоуверенностью. — И на этом основании имею право требовать от всех повиновения.

— Как вы сказали? — вскричал Кау-джер. — Не ослышался ли я? Повиновения? Черт возьми! Так знайте же: остров Осте — свободная земля. Здесь никто никому не повинуется. Грациэлла пришла к нам по своей воле и останется, пока сама не захочет уйти.