Я прошу детей расставить разноцветные пластиковые кубики в соответствии со сложным узором на экране. Левой рукой они делают все быстро и точно. Взявшись же выполнять упражнение правой рукой, выглядят сбитыми с толку, хмурятся, кусают губы, надолго задерживают кубик в руке, не понимая, куца его опустить, и в итоге расставляют их в хаотическом беспорядке. Клейн и Босс сдаются через пару минут; Миллиам упорствует, как человек, полный решимости взобраться на слишком крутую для него гору, но добивается немногого; левая рука Лубет мечется взад-вперед в попытках выполнить задачу, которая ей явно не по силам, словно девочка воюет сама с собой. Чтобы вообще хоть как-то продвигаться, ей даже приходится держать нетерпеливую левую руку за спиной. Правой рукой никто не может в точности повторить узор, а когда я позволяю детям действовать обеими руками, руки буквально сражаются друг с другом за контроль. Прежде доминирующая правая неспособна смириться со своим более низким нынешним положением и сердито выбивает кубики у левой, которая пытается поставить их на место.

Мы переходим к упражнениям на разделенном экране дисплея с узнаванием лиц и анализом узоров, потом к музыкальным упражнениям и всем остальным, предписанным распорядком второго дня. Дети зачарованы той легкостью, с какой их Правые действуют во всем, кроме того, что связано со словами. Обычно и мне доставляет огромное удовольствие наблюдать, как раскрепощенные Правые пробуждаются к жизни и заявляют о своей силе. Однако сегодня меня гложет нетерпение, и я уделяю работе лишь поверхностное внимание — так хочется поскорее заняться Рунильдом.

Наконец занятия закончены. Дети уходят в классы, где их ждут обычные школьные уроки. Группа Рунильда до полудня тоже в школе. Может, я сумею отозвать его в сторону после ленча? Но мне как будто бы удалось вызвать его силой своего желания, я нахожу его сейчас в полном одиночестве, кувыркающимся на лугу среди алых цветов, рядом со зданием зала развлечений. Он тоже видит меня, прекращает свои прыжки, подмигивает, улыбается, вскидывает руку и посылает мне воздушный поцелуй. Я подхожу к нему.

— Тебя отпустили с уроков? — с притворной строгостью спрашиваю я.

— Цветы такие красивые.

— Цветы будут такие же красивые и после уроков.

— Ох, не будьте такой занудой, Мимайз! Я знаю все, чему там учат. Я умный мальчик.

— Может, слишком умный, Рунильд?

Он усмехается. Меня он не боится. Даже как будто покровительствует мне; он выглядит одновременно и слишком юным, и слишком мудрым для своих лет. Я мягко беру его за руку и тяну вниз. Мы усаживаемся рядышком на траве. Рунильд срывает цветок и дарит мне... с кокетливым видом. Я принимаю и цветок, и это выражение лица. Отвечаю теплой улыбкой и сама кокетничаю. Его обаяние неодолимо. Мне никогда не удается одержать над ним верх, выступая в роли фигуры, облеченной властью, только в качестве соучастницы. В наших взаимоотношениях всегда есть оттенок сексуальности и даже кровосмешения, как если бы я была его старшей сестрой.

Мы добродушно поддразниваем друг друга. Потом я говорю:

— В последнее время с тобой происходит что-то непостижимое, Рунильд. Это несомненно. Открой мне свою тайну.

Поначалу Рунильд отрицает все. Изображает невинность, но позволяет мне понять, что это лишь притворство. Его выдает улыбка. Он говорит таинственные, двусмысленные фразы, намекая на какое-то секретное знание и подталкивая меня выпытывать у него подробности. Я играю по его правилам, выгляжу то заинтригованной, то напряженной, то настроенной скептически, то вроде бы совсем равнодушной: мы ходим кругами, и оба понимаем это. Его взгляд оракула пронзает меня. Он играет со мной так искусно, что, глядя на его худое, лишенное волос тело, приходится напоминать себе — передо мной всего лишь ребенок. Я не должна ни на мгновение забывать, что ему всего одиннадцать. В конце концов я еще раз откровенно «давлю» на него, спросив напрямую, что за новый дар у него открылся.

— Вам не понравится это знать! — восклицает он с возмущенным видом и стремительно убегает.

Однако возвращается. Теперь разговор идет на более серьезном уровне. Рунильд признается в том, какое открытие сделал несколько месяцев назад: он не такой, как другие дети и даже как старшие оракулы, у него есть особый талант, сила. Она беспокоит и одновременно воодушевляет его. Он все еще исследует, где заканчиваются ее пределы. Он не склонен описывать эту силу в конкретных терминах. Конечно, от Джен мне известна ее природа, но я предпочитаю умолчать об этом.

— Когда-нибудь расскажешь мне? — спрашиваю я.

— Не сегодня.

Постепенно я завоевываю его доверие. Время от времени мы встречаемся, в коридорах или во дворе, и обмениваемся любезностями, как бывает со всеми моими бывшими подопечными. Рунильд проверяет меня, пытаясь понять, друг я или просто шпионка Стала. Я не скрываю, что беспокоюсь за него. Не скрываю и того, что эксцентричное поведение может обернуться для него отбраковкой.

— Думаю, такое вполне возможно,— мрачно говорит Рунильд.— Но что я могу поделать? Мне не нравятся другие. Мне трудно долго сидеть на одном месте. Внутри моей головы все время что-то скачет и содрогается. Зачем мне арифметика, если я могу...

Он замолкает, внезапно снова насторожившись.

— Если ты можешь что, Рунильд?

— Вы знаете.

— Нет.

— Ну, значит, узнаете, и скоро.

Бывают дни, когда Рунильд выглядит спокойным. Однако его выходки продолжаются. Он находит бедную сестру Сестойн, самую старшую, самую слабую из оракулов, касается своим лбом ее лба и делает с ней что-то такое, отчего она целый час заливается слезами. Сестойн не говорит, что происходило в момент контакта, и спустя какое-то время, похоже, забывает об этом эпизоде. Лицо Стала мрачнеет. Он предостерегающе смотрит на меня, как бы говоря: «Время истекает; мальчик должен уйти».

Идет проливной дождь. В середине дня я сижу у себя в комнате, и вдруг неожиданно входит Рунильд, весь промокший, с облепившими голову волосами. С него тут же натекает лужа. Он раздевается, я вытираю его полотенцем и ставлю перед огнем. Все это время он не произносит ни слова, он напряжен, взвинчен, как будто изнутри его распирает мощное давление, которое пока рано выпускать на волю. Вдруг он резко поворачивается ко мне. Глаза выглядят странно: они перебегают с предмета на предмет, они подрагивают, они сверкают.

— Подойдите ближе! — Он шепчет хрипло, таким тоном, словно мужчина, зовущий женщину в постель.

Он хватает меня за плечи, давит на них, опуская до своего уровня, и грубо прижимает свой пылающий лоб к моему. Мир мгновенно изменяется. Я вижу языки пурпурного пламени. Я вижу открывающиеся в земле расселины. Я вижу поглощающие берега океаны. Образы текут мощным потоком; волна яростной энергии буквально сметает меня.

Я понимаю, что это такое — быть оракулом.

Мои Левая и Правая половинки разделены. Это не то же самое, будто один мозг расщеплен надвое; это похоже на то, словно имеешь два мозга, независимых и равных. Я чувствую, как они работают, точно двое часов тикают невпопад. Левая: тик-так, тик-так, с механической точностью, а Правая скачет, и танцует, и парит, и поет в сумасшедшем ритме. Однако на самом деле это вовсе не сумасшедший ритм, поскольку яростная пульсация несет в себе некую закономерность неправильности, узор отсутствия узора. Я начинаю привыкать к этой странности, чувствую себя спокойно внутри обоих разумов. Левый воспринимаю как «себя», и правый тоже как «себя», но измененную, незнакомую «себя» и к тому же безымянную.

В Правом мозге для меня открыты самые ранние воспоминания. Я вглядываюсь в царство теней. Я снова дитя; могу заглянуть в первые дни и первые годы своей жизни, когда слова ничего для меня не значили. Все довербальные данные покоятся в Правом мозге: формы, структуры, запахи, звуки. Нет нужды давать чему бы то ни было названия, различать и анализировать, я нуждаюсь лишь в том, чтобы чувствовать, переживать заново. Все очень ясно и резко. Я понимаю, что все это всегда было внутри меня, что этот намертво вписанный опыт направлял мое поведение, воздействуя на него не меньше, чем опыт более поздних лет. Сейчас я могу воспринимать эту скрытую прежде реальность, и осознавать ее, и использовать.