Как выбраться отсюда? Не знаю.

Что же, подожду. Рано или поздно я стану сильнее и выплыву отсюда. Раньше. Позже. Посмотрим.

Ирэн?

Эйприл?

Я Дики, Дики, Дики.

Где?

Я.

Второе место, куда ты попал,— когда первое не подошло — это город, очень похожий на Сан-Франциско. Возможно, это он и есть — устроился на полуострове между океаном и заливом, и его белые здания карабкаются по невероятно крутым холмам. Он значит для тебя не менее, чем твой родной Сан-Франциско, пусть ты даже не знаешь его названия. Впрочем, скоро узнаешь.

Ты отправляешься бродить по городу. Поначалу знакомое кажется чужим, а потом наоборот: все непривычное, что попадается тебе на глаза, кажется до боли знакомым.

Например, автомобили. Их тут много, и все полугусеничные. Приземистые гладкие стильные седаны с броским детройтским дизайном: обилие хрома, обтекаемая форма, покатые, отражающие свет окна. А колеса всего два, оба спереди, а сзади непрестанно крутится пара гусениц. Удобно ли вот так ездить по городу? Кто его знает... Видимо, тут считают, что удобно.

А газеты? Формат привычный, узкие колонки, кричащие заголовки, целые мили черных букв на низкосортной сероватой бумаге, но имена и названия другие. Просматриваешь первую страницу газеты в окошке торгового автомата на краю тротуара. Большое фото председателя Де Грассе, принимающего посла Патагонии. Репортаж о межплеменной резне на Джунгарском нагорье. Подробный рассказ об опустошительной эпидемии в Персеполе.

Когда полугусеничные застревают на склонах холмов, что случается нередко, другие машины мелодично сигналят, вежливо выражая свое нетерпение. Люди, смахивающие на индейцев навахо, распевают на перекрестках что-то похожее на сутры. А огни светофоров — синие и оранжевые. Одежда большей частью будничная — серая и темно-синяя, но покрой мужских курток придает ей чопорность, официальность, чуть ли не напыщенность восемнадцатого века.

Поднимаешь с тротуара блестящую монету: она вроде бы и металлическая, но ее можно сжать пальцами, как резину. На ее широком ребре выбита надпись: «Богу вверяем мечи свои».

Кварталом дальше полыхает приземистая двухэтажная контора, а вокруг бестолково мечутся взбудораженные служащие. Пожарная машина ярко-зеленого цвета, ее помпа выглядит как некая причудливая дьявольская пушка. Пушка извергает блестящую желтую пену, которая пожирает огонь и, окислившись, тонкой синей струйкой медленно стекает в канаву.

И все тут носят очки, буквально все.

В уличном кафе под открытым небом белые официантки подают кружки с горячим молоком, и молчаливые, погруженные в себя посетители добавляют туда корицу, горчицу и что-то похожее на острый соус табаско. Ты отдаешь монету, делаешь такую же смесь — и все окружающие катятся со смеху. Девушка за стойкой подталкивает тебе сдачу — толстую пачку купюр. На каждой значится: «Соединенная Федеральная Колумбийская Республика. Для одного размена». Неразборчивые подписи. Изображение первого руководителя республики, настолько известного, что имя его не указано; он в парике, глаза косят, лицо восторженное. Ты, дуя на молоко, прихлебываешь из кружки. Там уже образуется пенка. И вдруг — вой сирен. Люди, пьющие молоко рядом с тобой, нервно вздрагивают. Это приближается парад. Трубы, барабаны, отдаленное пение. Смотри! Четверка обнаженных мальчиков несет парчовый паланкин с раздвинутыми в стороны занавесками. Там покоится огромный кусок льда — заиндевевший куб, таинственный, непроницаемый.

— Патагония! — уныло восклицают зрители. В их возгласе слышится боль.— Патагония!

Следом, держась особняком, шествует епископ в митре, одетый во все зеленое. Он раздает поклоны направо и налево и осыпает толпу благословениями, словно цветами:

— Да забудутся грехи ваши! Да простятся долги ваши! Все обновилось! В мир пришло добро!

Ты с трепетом смотришь ему в глаза, когда он приближается, надеясь, что он заключит тебя в объятия. Он очень высок, седовлас, но почему-то кажется хрупким, несмотря на всю его подвижность и энергию. Он напоминает Нормана, старшего брата твоей жены. А возможно, это и есть Норман, Норман этих мест. Интересно, а может ли он рассказать об Элизабет, здешней Элизабет? Но ты молчишь, и он проходит мимо. Тут появляются огромные деревянные подмостки на колесах, настоящая колесница Джаггернаута[20]. Там высится черная каменная статуя полного мужчины со странно сложенными руками. Вид у мужчины умиротворенный, от него веет настоящим шумерским спокойствием. Судя по лицу, это статуя того самого председателя Де Грассе.

— Не выдержит и первой метели,— бормочет человек слева от тебя.

Другой, резко повернувшись, напористо возражает:

— Нет, все сделано как надо. Дотянет до конца, как и задумано, держу пари!

И вот они уже стоят лицом к лицу, меряются взглядами, а затем заключают пари. Это напряженный, сложный ритуал — тут и хлопки по ладоням друг друга, и обмен какими-то бумажками, и обязательные плевки, и громогласные призывы в свидетели.

Кажется, местные жители чересчур эмоциональны. И ты решаешь двигаться дальше. Осторожно покидаешь кафе и осматриваешься.

Еще до начала странствий тебе говорили, как важно определить собственный статус. Кем ты хочешь быть — туристом? Исследователем? Проникателем? Такой выбор стоит перед каждым, кто появляется в новом месте. И каждый выбирает свое.

Выбрать роль туриста — значит пойти самым легким, но и самым презренным путем. В конце концов он в каком-то смысле становится и самым опасным. Приходится принимать все неизбежные в таком случае эпитеты: тебя будут считать глупым туристом, невежественным туристом, вульгарным туристом... В общем, не более чем туристом. Ты хочешь, чтобы тебя принимали именно за такого? Тебя это устраивает? Неужели таким ты себя представляешь — сбитым с толку, смущенным, вечно всеми обманутым? Ты готов пуститься по определенному не тобой маршруту, таскать с собой путеводители и фотоаппараты, ходить по соборам, музеям и рынкам и всегда быть посторонним. Видеть много, но не познать ничего. Пустая трата времени! Ты думал, что это странствие пойдет тебе на пользу — но не тут-то было. Туризм опустошит и иссушит твою душу. Всюду одно и то же: гостиница, улыбчивый смуглый экскурсовод в черных очках, автобус, площадь, фонтан, рынок, музей, собор. Ты превратишься в слабое иссохшее существо, склеенное из туристических проспектов. У тебя нет ничего, кроме множества виз. Весь жизненный опыт, что ты приобретешь в таких странствиях, всего лишь коробка с какой-то мелочью из множества потусторонних стран.

Стать исследователем — это выбрать путь мачо. Ты ходишь по новому миру, нацеленный на победу, ведь любое открытие — это своего рода победа. Как и обыкновенный турист, ты остаешься далек от постижения сути здешней жизни, но не стыдишься этого. Турист, по сути, инертен, он идет туда, куда его ведут, а исследователь действует сам; исследователь намерен докопаться до сути, ухватить ее за хвост, стиснуть обеими руками. Выбрав роль исследователя, ты должен выглядеть самоуверенным типом с кучей денег и кредитных карточек. И извлекать выгоду из своего положения — местных всегда пленяют чужеземцы.