А уже позже, когда мы занялись рыбной ловлей, к реке подошли пять казачат.

— А ну, выкидайтесь вон! — закричал старший в темной кубанке.

Таня оглянулась, и я видел, как загорелись ее щеки.

— Если хочешь купаться, иди ниже, а нам торопиться некуда, — сердито бросила она.

— Вот еще новость! — снова закричал казачонок. — Вы тут с себя мужицкую грязь будете смывать, а мы после вас пачкаться станем. Не пойдете — все равно выгоним!

Я не успел опомниться, как Таня схватила камень и бросила его в стоящих ребят. Они разбежались. От них посыпался град камней.

Мы бросились за бугор. Я подносил камни, Таня, целясь, кидала их в подступающих ребят. Кто-то подбил ей глаз, кровь тоненькой струйкой бежала по щеке, но она не обращала на нее внимания и с азартом «отстреливалась». Иногда она поворачивала голову ко мне и коротко отдавала приказания:

— Давай камней побольше, скорей тащи!

Татьяна Соломаха

Нам все-таки пришлось отступить.

Я бежал первым — так приказала Таня, — она же, прячась за бугры и кусты, медленно отходила назад, все время отбиваясь камнями.

Только у нашего дома мы присели отдохнуть. Потирая ушибленные места и размазывая по лицу кровь, она строго и внушительно говорила:

— Никогда не сдавайся в плен. Уж если дело плохо, лучше отступить, но только так, чтобы им было несладко.

И, немного подумав, добавила:

— Хоть девчонок не берут в армию, а я, когда вырасту, обязательно буду командиром.

Хороша степь, душиста по ночам, полна треска кузнечиков и щебетанья птиц в ясную, хорошую погоду. Выйдешь за околицу, глянешь кругом — и нет конца зелени, убегающей к голубому горизонту. А по ночам степь звенит стрекотом цикад. Раскинулись в ней станицы, затерялись в просторе с белыми добротными казачьими домами, с покривившимися у казачьей и иногородней бедноты хатами, со стуком молота у кузниц, с песнями и гармошками в сумерках у околиц.

У отца разрасталась семья.

Днем надо было учить ребятишек, а затем до поздней ночи отец возился в сарае, огороде и в жужжащем разноголосом пчельнике.

А в летнюю пору от степи несся запах сена, и огромные возы, запряженные ленивыми волами, медленно двигались к станице.

По вечерам вся семья собиралась у стола.

Отец шил обувь, мать чинила белье. Мы, ребята, затаив дыхание, не спускали взгляда с Тани. Подперев ладонью голову, она читала вслух. Изредка отец отрывался от работы и долго, пристально, с особой любовью смотрел на дочь, и мне казалось, что он больше всех детей любит Таню. Но я не испытывал зависти. Так и должно было быть.

Когда Тане исполнилось двенадцать лет, она окончила сельскую школу, и отец увез ее учиться в Армавирскую гимназию. Я долго стоял за околицей. Уже скрылась пыль от повозки, а я все еще смотрел на пожелтевшую степь.

Сколько бы я отдал за то, чтобы услышать рядом с собой громкий, заливчатый смех сестры!

Лето для меня стало самым лучшим временем года, потому что на каникулы приезжала Таня. Как много интересного рассказывала она! И город и весь мир вставали передо мной необычайно яркими. Сначала Таня казалась мне чужой в темном коричневом платье с черным фартуком, но потом мать бережливо укладывала форму в сундук, и снова со мной была прежняя Таня.

В один из приездов она особенно увлекалась собиранием коллекций для гимназии. Я ходил с ней за цветами, помогал сушить их в речном песке, ловил бабочек и доставал яйца из птичьих гнезд.

Как-то мы вместе с ней пошли за яйцами. В одном месте я нашел такие, какие особенно нравились Тане. Но птица не хотела отдавать их. Тогда, недолго думая, я свернул ей голову и, набрав в шапку яйца, с торжествующим видом спустился вниз.

У дерева уже стояла Таня.

— Ты зачем гнездо разорил? — сердито спросила она. — Когда берешь одно яйцо — мать не замечает. А ты что сделал?

Она увидела птицу со свернутой головой, нагнулась к ней и осторожно погладила пальцами взъерошенные, взмокшие перья.

Я не знал, куда девать покрасневшее лицо.

— Гадкий ты, злой, жестокий! — кричала Таня со слезами в голосе. — Не люблю я тебя! — и вдруг заметила мое красное, вспотевшее лицо.

Она присела на землю, ножиком выкопала ямку, положила в нее птицу и засыпала ее землей.

— Никогда не надо зря проливать кровь, — тихо сказала она, затем встала и пошла в глубь леса.

Несколько часов я не находил себе места. Но к вечеру мы снова помирились и, усевшись на завалинке, долго пели песни.

Я очень смутно помню, как у нас в станице проходил пятый год. Одно ярко осталось в памяти. По широкой улице шли станичники. Люди были украшены красными бантами, возбужденно пели и что-то громко кричали. А впереди всех шел отец, и высоко над головой его полыхался красный флаг. Я никогда отца не видел таким молодым и красивым. И странно было то, что казаки шли под руку с иногородними, батраки — вместе со своими хозяевами.

В это лето я не узнал Тани. Она вытянулась, из угловатого подростка превратилась в высокую, стройную девушку с толстой и длинной косой.

Первую ночь Таня до рассвета просидела с отцом. Лежа на кровати и затаив дыхание, я прислушивался к их разговору. Таня спрашивала о революции, о гнете царского правительства. Отец раскрывал толстую тетрадь и читал из нее свои записи.

— Душит меня станица, — впервые говорил он с дочерью как с равной, — в город надо. Крестьянство без рабочих ничего не сможет сделать. А в город не возьмут меня. Экзамена на учителя я не сдавал, а там требования большие. Тяжело в станице. Когда она еще раскачается.

Таня молча слушала, и впервые я увидел ее такой серьезной.

На другой день она взяла у отца какую-то книжку и долго ходила с ней по степи. Я издали наблюдал за сестрой, боясь помешать, и мне казалось, что я потерял друга.

Но через несколько дней она позвала меня с собой в лес. Мы улеглись на высокую душистую траву, и Таня стала тихо рассказывать о поэте, которого звали Шевченко. Она говорила о том, как он боролся всю жизнь за угнетенный народ, как его мучили и преследовали, а он никого не боялся и писал свои прекрасные стихи, которые народ перекладывал на песни.

Я никогда не видел Таню в таком возбуждении. Она приподнялась на локте и, глядя в уходящую степную даль, стала тихо декламировать стихи. И такая сила и настойчивость были в ее голосе, решимость в широко открытых глазах, что мне стало страшно за нее.

Потом мы долго молча лежали. Я приподнялся и заглянул ей в лицо. Оно было бледно и строго.

— Таня, о чем ты думаешь? — робко спросил я.

— О чем? — вдруг улыбнулась она. — Так вот, смотрю в далекое-далекое небо, и мир мне кажется огромным и безбрежным. А когда по небу плывут облака, мне хочется улететь за ними, и тогда я такая сильная, что никто не сломит меня.

В это лето Таня уже помогала отцу по хозяйству. Она возилась на пасеке, на бахче с арбузами и дынями, поливала капусту, и еще издали был слышен ее громкий голос и звонкий смех.

Отец с чердака снес пачку книг, и по вечерам Таня читала вслух. Особенно мне запала в память книга «Овод» Войнич. Кончили мы ее поздно ночью. Наконец Таня дочитала последнюю строчку и захлопнула книгу. Глаза ее были красны и опухли от слез:

— Вот были же где-то такие люди! Сколько я бы дала, чтобы посмотреть на них!

— А ты думаешь, у нас таких людей нет? — удивленно спросил отец и, отложив работу, стал рассказывать ей о ссыльных, о каторжанах, о волчниках, выпущенных из тюрем с волчьим билетом и вынужденных скитаться с одного места на другое.

Они снова долго говорили в эту ночь…

Шли годы. Отец часто тосковал. Он только немного оживлялся, когда к нему заходили волчники. Мать возилась по хозяйству и с четырехлетней шустрой сестренкой Раисой.