Весной, когда Таня кончила седьмой класс, в семье произошло несчастье. Причиной его была ссора отца с попом. Он давно недолюбливал отца. Ему не нравилось, что учитель не бывает в церкви, а при встречах не оказывает ему должного почтения.

Однажды, встретив отца на площади, священник стал кричать на него, что он безбожник, отрешился от церкви, развращает детей, не посылая их в храм божий, учит неповиновению и разврату.

Отец вспылил, попросил его не учить, а лучше самому поменьше обманывать народ. Поп затопал ногами и, захлебываясь от злости и оглядываясь на подходящий народ, закричал, что от такого, как отец, можно всего ожидать и что он, должно быть, ворует школьные деньги на содержание своей дочери в городе.

Тогда отец, не помня себя, ударил священника кулаком по лицу.

А через несколько дней, накануне пасхальных каникул, поздно вечером, школьный сторож постучался к нам в дом и передал срочный пакет, присланный из города.

Я не узнал отца, когда он появился в дверях. Растрепанные волосы дыбом стояли над высоким лбом. Он размахивал правой рукой, в которой была какая-то бумага, и, не глядя на меня, хрипло сказал:

— Меня выгнали из школы… как вора…

Затем заметался, резко разорвал ворот рубахи. Лицо его налилось кровью, он глухо застонал, схватился руками за голову и со всего размаха упал на пол.

Всю ночь отец пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось кроме жалобного, несвязного мычания. Мы с матерью не отходили от его постели. Только на рассвете он пришел в себя, пробовал поднять руки, двинуть ногами, но они были скованы. Тоскующим взглядом он обводил комнату, всматриваясь в наши лица, точно ища помощи.

Он только теперь понял, что его разбил паралич, и о чем-то настойчиво просил, не отрывая глаз от стены, где висела танина карточка. Я снял ее и поднес отцу. Он заволновался, потом улыбнулся и закрыл глаза. По его щекам медленно текли слезы.

Он звал Таню.

Утром под диктовку матери я написал ей письмо.

Таня приехала неожиданно, когда отцу стало лучше; он уже мог немного разговаривать и двигать правой рукой. Левая половина все еще оставалась неподвижной. Я бросился навстречу сестре. Она торопливо шла по двору с побледневшим лицом и испуганными глазами.

— Как папа? — быстро, взволнованно спросила она.

— Ничего, сейчас лучше, — улыбнулся я ей и вдруг почувствовал огромное облегчение оттого, что она будет вместе с нами, как будто от ее приезда все должно было измениться и отец встанет с постели здоровым, как и раньше.

— Ты не ходи, я сама, — задержала она меня в первой комнате.

Я слышал, как она поспешными шагами прошла через комнату отца, слышал радостный возглас и поцелуи.

Меня испугал громкий смех Тани. Я вбежал в комнату. Таня сидела на кровати отца и, гладя его руку, весело рассказывала о гимназии, об экзаменах, о медали, которую она получила. Вся семья собралась вокруг. Отец вышел из своего обычного тяжелого состояния и, улыбаясь, слушал рассказы Тани.

Только один раз он зажмурил глаза и тихо сказал:

— Ну вот, я теперь калека. Никому не нужен.

— Это все ерунда, — перебила его Таня. Дай время, поправишься — снова на работу пойдешь. А на попа не стоит обращать внимания, мы ему еще покажем.

Я исподтишка приглядывался к Тане и никак не мог ее понять. Может быть, она не знала, как опасно болен отец?

К вечеру отец устал и задремал. Таня долго еще гладила его руку, потом встала и вышла из комнаты.

Я бросился за ней.

Мы вышли на двор, когда на небе застыла большая круглая луна.

У ворот Таня остановилась, провела ладонью по моим волосам и тихо сказала:

— Ну вот, теперь я осталась старшей в семье. Не поправится он.

И вдруг, резко повернув меня к себе, заглянула в глаза:

— Запомни хорошо: гордиться ты отцом должен. Таких честных, как он, трудно найти. Всю свою жизнь отец людям помогал. А теперь его сильно обидели. Я вот говорила: на попа управу найдем. А кто нас послушает — иногородние мы. Да и отца в городе социалистом считают. Убила бы я их всех, растерзала душителей.

Я с удивлением смотрел на Таню.

Все лето Таня ухаживала за отцом и работала по хозяйству. Отец чувствовал себя гораздо лучше: опираясь на палку и волоча за собой ногу, он медленно проходил на огород, пасеку и наблюдал, как работала Таня.

Она несколько раз писала в город, прося разобраться в увольнении отца, но ничего не добилась. Когда же ей предложили преподавать в станичной школе, она с радостью согласилась.

С раннего утра Таня уходила в школу, возвращаясь оттуда поздно, и в нашем доме все чаще и чаще стали появляться ребятишки.

В свободное время мы много читали и гуляли.

Помню, однажды мы вышли с Таней на завалинку. Был тихий вечер. Солнце уже зашло за дальние облака, и прохладой повеяло от реки.

Таня улеглась на завалинку, подложила под голову руки и неподвижно смотрела на потемневшее небо, на котором загорались бледные звезды.

прорезал тишину ее высокий голос.

Меня удивила грусть, которая прорвалась в напеве и словах.

Таня вдруг оборвала песню, пристально посмотрела на меня и улыбнулась:

— Это только так, в песне. А ты думаешь, я не знаю, зачем живу? — приподнялась она на локте. — Сколько я ночей об этом думала. Помнишь, я с тобой об отце говорила, когда заболел он? Сколько он дал мне, человека из меня сделал. Всю свою жизнь я хотела бы отдать за народ. Иногда я себя представляю на баррикадах, в тюрьме. Может быть, меня расстреляют также, как и Овода. И когда я об этом думаю, мне становится так радостно и легко. Мне кажется, что я по каплям отдала бы всю свою кровь, только чтобы людям жилось лучше. Вот я все и думаю: как это сделать?

Мне почему-то страшно стало за Таню.

Я понял, что все, о чем она говорила, было не только слова, а гораздо большее, за что она, не колеблясь, отдала бы свою жизнь.

Где-то далеко началась война. Станица со слезами провожала уходящую молодежь, бабы тонко и надрывно плакали. За молодежью пошли старики, и притихла станица.

Таня притаскивала из школы газеты и вместе с отцом долго сидела над картой, обсуждая положение на фронтах.

К отцу зачастили волчники. Теперь он их принимал уже не один, а с Таней.

Однажды глубокой осенью к нам зашел волчник — молодой голубоглазый студент. Ловкий и рослый, он привлекал своим хохотом, шутками. Присев у печки и глядя на огонь, он высоким голосом напевал волжские песни, тихо наигрывая на гитаре.

Таня сидела в углу и с любопытством разглядывала студента.

Разморенный теплом и усталый за день, я незаметно для себя уснул. Проснулся я от громкого, возбужденного голоса.

Студент стоял, держась за спинку стула, ворот рубахи у него был расстегнут.

— Ведь это же понятно, — возбужденно говорил он. — Война империалистическая должна стать войной гражданской. Сотни, тысячи людей, вооруженных с ног до головы, повернут свои ружья против тех, кто веками угнетал их. А тогда — эх, что мы тогда сделаем!

Прохаживаясь по комнате и постукивая палкой, отец вдруг широко улыбнулся. Таня не спускала со студента потемневших, блестящих глаз. И когда он на минуту замолчал, она быстро подошла к нему и обеими руками схватила его руку.

— Так зачем же ждать? — резко, возбужденно спросила она. — Надо теперь же. Надо сейчас.

Студент засмеялся в ответ и быстрым, порывистым движением ласково похлопал девушку по плечу:

— Поторопимся — дело провалим. Надо к этому хорошо подготовиться.

— Но разве можно ждать? — снова возбужденно спросила Таня.

— А ты не горячись, — успокаивал ее отец. — Не пришло еще время.

Потом все втроем уселись за стол, и до меня долетали отдельные фразы студента. Он говорил о партии большевиков.