— Жизнь моя в общем и целом не удалась, — говорит он. — Почему? В тот раз, когда наш полк спешил на фронт заткнуть брешь, образовавшуюся после капитуляции целой армии, рядом со мною набивал кровавые мозоли на ногах мой приятель — интеллигент. Он был студентом филологического факультета, знал разницу между белым и красным вином, познал женщин. Я был ничто, успел в своей жизни познать грязь, голод, нищету. Мой приятель сочинял утонченные философские стихи о тишине, о молчании, о чистой любви. Я же сочинял хулиганские песни о бабах, которых у меня еще не было, и о пьянках, в которых я еще ни разу не принимал участия. Над стихами приятеля подшучивала вся рота. Он страдал от этого, так как вкладывал в свои стихи «всю душу». Мои же песни распевал весь полк. Приятель страдал от этого еще больше, так как считал это несправедливым. Для него в стихах заключалась вся жизнь, а для меня они были лишь средством для «солдатского зубоскальства». Он говорил, что я ничего не смыслю в подлинной поэзии. И все-таки он аккуратно вписывал мои экспромты в записную книжечку — единственное, что уцелело от него после того, как вражеская бомба угодила прямо в его окоп. Теперь его имя «навечно» высечено на мраморной плите героев войны, а стихи его напечатаны в сборнике молодых поэтов, погибших в войне. Я ничего не имею против. Но все-таки иногда бывает немножко обидно. Вдруг я, а не мой разорванный в клочья приятель, был настоящий поэт? Мы, русские, лишь в конце жизни вдруг осознаем, что могли бы чем-то стать. Вначале же мы сами не верим даже в то, что уже умеем делать, и нас все убеждают в том, что мы не умеем делать то, что мы уже делаем лучше других. Ну да ладно! Хватит жаловаться! Хотите, я спою вам что-нибудь веселенькое?

Есть у нас в городе свои знаменитости — спортсмены, писатели, художники, артисты, ученые. Но самая знаменитая персона у нас — Целительница. Когда наш город посетил Брежнев, с ним случился удар — потерял способность говорить. Ему речь надо по крайней мере на час читать, а он «мама» произнести не может. Все величайшие медицинские светила немедленно прибыли в город на сверхзвуковых военных самолетах. Речь Брежнева перенесли на другой день. Но медицина была бессильна. И тут в панике кто-то вспомнил (потом Сусликов приписал это себе), что в ресторане «Ермак Тимофеевич» есть официантка, которая за сходную плату лечит разнообразные болезни. Лечит, как выражается она сама, «психицки» — смотрит на больного, гладит, шепчет. Интеллигенция над Целительницей посмеивалась, но та ее игнорировала. Начальство подозревало ее в жульничестве, но она откупалась взятками. «Простой народ» валил к ней валом, и она действительно вытворяла чудеса. Старики говорили, что ничего особенного в Целительнице нет. До революции таких «бабок» было полно, чуть ли не в каждой деревне. Так вот, вспомнили о Целительнице. Рискнули позвать ее, хотя вся Академия медицинских наук встала на дыбы. Позвали.

И буквально через пятнадцать минут Л. Брежнев начал болтать, как студент — отличник на семинаре по марксистско — ленинской философии. После этого Целительнице приказом Брежнева устроили особую лабораторию при медицинском институте, прикрепили двадцать сотрудников помогать и изучать ее методы, разрешили частную практику. Слава о ней прошла по всей Руси Великой. Очереди на прием к ней люди ждали месяцами. За десятиминутную консультацию она стала драть месячную зарплату среднего служащего. Построила свой дом на окраине города и дачу в районе для высшего начальства. Завела две машины. Содержала по шоферу на каждую машину, кухарку, садовника, горничную. Пожертвовала огромную сумму на колонию для малолетних преступниц (главным образом — проституток). Она пожертвовала именно на это дело, потому что «сама из народа вышла». И в результате начисто утратила свою чудодейственную целебную силу. Репутация ее теперь держалась только на инерции и на жульничестве.

И вот Слепой захотел побеседовать с Целительницей во что бы то ни стало. Он сам не знал, правда, зачем. Должно быть просто «для очистки совести». Чтобы уж окончательно убедиться в том, что ему не дано преодолеть свое убожество.

Я умолял Слепого поберечь деньги и не ходить к этой шарлатанке. Но он настоял на своем. Я предложил ребятам собрать часть суммы для Слепого. Но все были «не при деньгах». Да и откуда им быть с нашей мизерной зарплатой и при нынешней дороговизне?! Мать Слепого продала какую-то золотую штучку, доставшуюся ей еще от ее бабушки. Мы дали приличную взятку помощникам Целительницы, чтобы нас пропустили вне очереди. Оказывается, им все дают взятку, чтобы попасть без очереди, так что это вошло в законную плату. Нас все-таки пропустили без очереди, приняв во внимание наши выдающиеся убожества. Хотя в консультации нуждался Слепой, помощники Целительницы зачем-то проверили, на самом ли деле я хожу на протезах, — уж слишком натурально у меня получается.

Пробыл Слепой у Целительницы вместо положенных десяти минут целый час. Вышел от нее, весело смеясь. И смеялся всю дорогу до дома. «Оказывается, — сказал он, отсмеявшись, — я сам обладаю „психицкой“ силой! Когда я вошел, ей сразу легче стало (это она сама так сказала). Она сразу протрезвела. И что самое поразительное — „конячий“ дух сразу из ее пасти испарился. Она обещает платить мне вдвое больше, чем берет сама, лишь бы я приходил к ней по ее зову „приводить в норму“. Что ты на это скажешь? Может быть, я и в самом деле вроде старинной бабки — знахарки? А в общем, я, конечно, шучу. Сволочь она, эта Целительница!»

Мы с Теоретиком медленно бредем из Комбината в наши Новые Липки. Когда кончается рабочий день, мы спешим покинуть ненавистное нам учреждение. А почему спешим? Куда спешим? В такое же ненавистное «домой»? Что такое «дом»? И где он, мой дом?

— Мы рассуждаем на возвышенные темы, — говорит Теоретик, — изощряемся. А кого мы обманываем? Только самих себя. Хотя бы раз в жизни нам надо откровенно ответить самим себе: чего нам не хватает? И тогда окажется, что все банально просто. Вот, например, возьмем меня. Я никогда не трогал руками женскую грудь. И не трону никогда — нечем. Мне страстно хочется этого, но я так никогда и не смогу ощутить это на деле. Однажды в юности я сделал попытку дотронуться до груди девушки, с которой я дружил. Мы с ней гуляли, как вот сейчас. Я ей читал стихи. Высказывал умные мысли. А хотелось мне всего лишь прикоснуться к ее груди. Представляете, какой ужас был на ее лице, когда я сделал свою робкую попытку! С тех пор одна мысль о повторении аналогичной попытки повергает меня самого в ужас. У меня есть женщина, которая приходит ко мне и из жалости или из иных соображений удовлетворяет мою физиологическую потребность. Но она умоляет меня не обнимать ее и вообще не прикасаться к ней моими, с позволения сказать, верхними конечностями. Есть у Есенина стихотворение, в котором он обещает схватить свою любимую на руки и унести в кусты. За одно такое мгновение я двадцать! лет жизни отдал бы…