Внезапно он привлек ее к себе.

— Ты прелесть, и ты обязательно позволишь мне приезжать и видеть тебя. Это будет нашей прекрасной тайной... пока... а?

Она не отвечала. Прикосновение его руки, биение его сердца у ее груди, первый зов страсти и пола были для нее так новы, сладостны, пугающи и непреодолимы; она чувствовала их пьянящее воздействие. Что толку в суровом воспитании... занятии спортом... в незнании мужчин и света? Жонкиль Риверс была истинная женщина, и она полностью отзывалась на обаяние этого человека, первого, кто заключил ее в свои объятия.

Она почувствовала, как его губы слегка коснулись ее губ, волна острого, почти болезненного наслаждения, как огонь, пробежала по ее жилам. Его губы теснее прижались к ее губам. Страсть и нежность завладели Чартером, когда он почувствовал сладость ее губ.

Она безропотно лежала в его объятиях, ее веки были прикрыты, лицо бледно от глубины переживаний.

Когда долгий поцелуй закончился, Чартер рассмеялся и слегка оттолкнул ее от себя.

— Не надо было этого делать. Я ужасно веду себя. Прости меня, пожалуйста, дорогая, — сказал он. — Я думаю, что сам дух Рождества... или ты... ударили мне в голову. Ты простишь меня?

Она готова была простить ему все. Его поцелуй был откровением для нее, чудом, которое открыло ей существование нового мира. Роланд разговаривал с ней, стоя очень близко, но не целовал ее больше. Он видел, что она борется с охватившими ее чувствами, и ощущал себя жуликом; он хотел быть нежным и заботливым в отношениях с ней. Взяв ее руки в свои, он заговорил с нарочитой непринужденностью:

— Ну, дитя, давай договоримся о моем приезде в Чанктонбридж. Как мне сообщить тебе, когда я приеду?

— Вы можете написать, — сказала Жонкиль.

— Бабушка интересуется твоей корреспонденцией?

— Она не вскрывает мои письма, если вы это имеете в виду. Между прочим, я уже взрослая, — сказала она.

— Никто бы не подумал этого!

— Ну вот еще! — рассмеялась она смущенно и высвободила свои пальцы. Первая горячая волна страсти прошла, и, хотя трепет остался, она внезапно почувствовала неловкость и некоторый испуг, ведь в конце концов человек этот ей почти не знаком. Бабушка сказала бы, что она ведет себя возмутительно, безответственно!

Роланд понял ее беспокойство.

— Ну, дорогая, не думай, что ты совершила что-то дурное, — сказал он мягко. — Потому что это не так.

— Не так?

— Конечно, дорогая. Ты воспитывалась в викторианском духе, но сейчас 1927 год, Жонкиль, и любовь не является преступлением.

— Нет, — сказала она серьезно. — Я согласна с этим. Конечно, я читала... я знаю, что современные девушки позволяют себе многое. Только вы — вы просто сбили меня с ног, Роланд.

— Не переживай из-за этого, девочка.

— Хорошо, не буду, — сказала она.

Он понял, как она отважна. То, что происходило с ней, шло вразрез со всеми теми условностями, которые ее учили соблюдать; она просто свободно и естественно отвечала на зов любви. Он нежно положил руку ей на плечо.

— Мне неловко просить тебя обманывать бабушку, но ты говоришь, что она не разрешит тебе пригласить меня в Риверс Корт до тех пор, пока мистер Риверс не вернется домой, но я не могу ждать до тех пор; пожалуйста, позволь мне видеть тебя тайно.

— Хорошо, — сказала она безрассудно.

— Я пошлю тебе записку, напишу, когда я приеду. Где мы увидимся?

Жонкиль задумалась. Ее сердце тяжело билось, она была ошеломлена внезапностью, с которой окунулась в эту любовь. В душе ее, помимо всего, возникла и гордость своим новым состоянием: она теперь вовсе не старомодна! Ей было жаль, что нельзя рассказать обо всем миссис Оукли, предприимчивости которой была очень обязана. Но Роланд не хотел, чтобы она делилась с кем-либо их «восхитительной» тайной.

— Есть одно причудливое место с небольшой курительной комнатой, где мы могли бы встретиться, недалеко от Риверс Корта, — сказала она.

— Ты имеешь в виду «Пастуха и собаку»? — название сорвалось с языка прежде, чем он одумался.

— Вы знаете его? — спросила она с удивлением.

— Ну да, я бывал в Чанктонбридже, — ответил он поспешно. — Хорошо, детка, увидимся в «Пастухе и собаке». Теперь тебе надо идти к миссис Оукли. Я слышу, что в зале уже играют «Боже, спаси короля». Помни: никому ни слова.

— Ни слова... — повторила Жонкиль.

— До свидания, дорогая, — он приложил ее ладонь к своим губам, и у нее перехватило дыхание от волнения, которое вызвал в ней этот легкий поцелуй. Через несколько минут она покинула дом Поллингтонов и уехала сквозь холодный зимний рассвет на квартиру миссис Оукли.

Через день после бала у Поллингтонов Жонкиль вернулась в Риверс Корт без Дороти Оукли и ее мужа, которые попрощались с ней на вокзале «Виктория».

Роулинсон, шофер отца, встретил ее на вокзале Чанктонбриджа в «даймлере», на котором мистер Риверс ездил уже несколько лет. Жонкиль сидела в автомобиле, глядя на знакомый пейзаж и понимая, что уехала из Чанктонбриджа ребенком, а возвращается молодой женщиной — совсем другим человеком, имеющим мало общего с терпеливой послушной девочкой, которой всегда руководили и управляли приемный отец и бабушка.

С тех пор, как она проснулась этим утром на квартире Оукли и вспомнила Роланда Чартера и ее внезапно вспыхнувшую любовь к нему, она была в состоянии приглушенного возбуждения. Как ей хотелось знать, собирается ли он все еще видеть ее, ухаживать за ней? Что он чувствовал, когда проснулся сегодня утром? Не приснилось ли ей все это?

Сейчас, вдали от блеска столь современного Лондона, вернувшись в Чанктонбридж, эту самую старую в Суссексе, застывшую в своей исторической эпохе деревню, возбуждение Жонкиль поутихло, она почувствовала себя подавленной и виноватой. Она теперь не была прежней Жонкиль. Она была новым существом: влюбленной женщиной. Мысль о Роланде и его поцелуях мучила ее. Она возвращалась домой с предельным нежеланием, страшилась проницательных глаз бабушки, страшилась прежней размеренной, монотонной жизни, сплетенной из серых нитей и не оживленной ни единым ярким штрихом.

Она была счастлива до тех пор, пока оставалась в неведении о том, какой может быть жизнь. Но теперь пелена упала с ее глаз. Она поняла красоту большого мира, помнила живой восторг, который испытала от соприкосновения с ним. У нее не хватало духа радоваться возвращению в серое существование в Риверс Корте. И поэтому она чувствовала, что как бы совершила «предательство» по отношению к его обитателям, ощущала себя ужасно виноватой. С другой стороны, причиной ее подавленности был страх: а вдруг Рональд Чартер развлекался за ее счет, и вдруг она никогда больше не увидит его и не получит от него никаких вестей? Это было бы так унизительно.

Когда автомобиль завернул на обширный участок Риверс Корта, Жонкиль прижала руки в перчатках к щекам и молилась, чтобы бабушка не заметила краску, которая будет заливать ее лицо каждый раз, когда она будет мысленно представлять себе Роланда и прошлый вечер.

Риверс Корт, наполовину скрытый от дороги деревьями, был прелестный старый дом, окруженный садом, периода королевы Анны. Сейчас, в середине зимы, сад был скучен и однообразен, а газоны размокли после многих дней непрерывного дождя. Во всем сквозило запустение, которое сегодня показалось ей особенно угнетающим, хотя она прожила здесь много зим и никогда прежде не сетовала на скуку. Даже холмы вдали, где она так любила бродить, создавали теперь другое впечатление: затерянный в них Риверс Корт напоминал тюрьму. Она попыталась высмеять себя. Зачем смотреть так мрачно на все только потому, что она была полной идиоткой и с первой же встречи влюбилась в Роланда Чартера? И Риверс Корт вовсе не оторван от мира. Брайтон всего в десяти милях. Владения семьи Оукли примыкают к Риверс Корту. Мистер и миссис Оукли ее друзья. Дороти очень ловко вошла в доверие к бабушке, а брат Фрэнка Оукли, очень приятный молодой человек, часто заходит летом, чтобы поиграть в теннис или поболтать после обеда. У нее были Оукли... в конце концов, они связывали ее с миром, по которому молодое женское сердце Жонкиль так естественно томилось; они связывали ее с Роландом.