Я стиснула пылающее лицо мокрой грязной рукой. Сама виновата.

— Хорош сопеть, дурилка.

Бабкина нога в крепком смазанном сапоге пнула меня в бедро. Я молчала, с остерв е нением скобля пол.

— К вечере в Торну Ходь пойдем, слышь? Сперва в церкву, а потом до Луши Габор о вой, она Гетинку свою замуж выдает. Будем девку отчитывать, от порчи, от сглазу, от вреду, от дурного ветру.

— Гета замуж выходит? — удивилась я. — Вот новость! За кого?

— За Тавени Дрозда. Тю, белоручка, все прозевала со своей прынцессой. Такого парня прохлопала! Рукастый, не драчливый, башка на плечах… Старый Дрозд им дом на выселках откупил. А ведь поглядывал на тебя Тавен, поглядывал. Да ты ж у нас за журавлем гоняеш ь ся, синицы-то тебе не надобно, приблуде. Вот Гетинка тебя и обошла.

— Дай им Бог счастья.

Скры-скры — шаркал скребок. Пфффф — пыхала трубка. Левкоин пыльный сапог к а чался у меня перед носом.

— Кабы все обошлось! — вздохнула Левкоя. — Отдам я тебя замуж, с глаз долой, ага. Пусть твой мужик за тобой хлопочет, стара я уже чудеса твои терпеть.

— Не хочу замуж.

— А кто тебя спрашивает, дурилка? Села бабке на шею, еще и погоняет. Драли тебя м а ло.

— Меня вообще не драли.

— Оно и видно. Ниче, будет у тебя хозяин, он с тебя шкуру спустит, ага. Отдохнет ст а рая бабка. Тока кто тебя такую возьмет, недоделанную?

— Никто. У меня приданого нет.

— Найдется кое-что, малая. Бабка в заначку припрятала. За Гетинку меньше дают. Вот Рох-вдовец еще весной про тебя спрашивал…

— Рох — кобель!

— Кобель, ага. Зато хозяин справный.

— Не пойду за Роха. Я лучше сбегу.

— Бегала уже. Ронька мой тоже бегал, где теперь тот Ронька!

Я решительно вылезла из-под стола.

— А куда он бегал, Левкоя? Как та страна называлась? Ирия?

— Ирея. Ирея Черная. Это, милая, по ту сторону Кадакара, у идолов поганых, что о г ненному черту молятся.

— Там волшебники живут?

— Почем мне знать. Можа, волшебники, можа, нахлебники. Неучен наш бродяга оттеда приехал. Как был дурак, так и остался.

— Ирея, — повторила я. — Черная Ирея.

Если Райнара и ее книга мне больше не доступны, поеду в Ирею. Как отец. И стану волшебницей. Стану. Стану!

— Тю… — Левкоя ткнула в меня трубкой. — Глаза-то как замаслились. Вижу, дурь тебе в башку пришла.

— Не хочу замуж, хочу стать магичкой. Как отец.

— Да кто ж тебе сказал, что он мажик? Видали мажика! Он там, небось, только в кости жулить и научился.

— Ты не знаешь, где он, Левкоя. Может он уже великий волшебник.

— Э! Где этот великий волшебник? Что ж евонная мамка в земле ковыряется да бол я щих пользует, вместо чтоб на перине пуховой лежать? Что ж евонная женка в скиту сидит, белый свет ненавидит? А дочка ево н ная — в девках, а скоро уж в перестарках?

Я надулась. Может, отца давным-давно и в живых-то нет…

— Не дури, внуча, — Левкоя понизила голос. Глаза у нее потемнели, и глянула из них т а кая усталость, что у меня голова поникла и кулаки разжались. Забытый скребок оставил на ладони глубокую ребристую вмятину. — Одна ты у меня. Я ж тебе добра хочу, негоднице. Найдем мы тебе парня пригожего, доброго. Плечо тебе надобно, плохо, знаешь ли, бобыл и хой жить. Уж поверь старухе. Мне немного осталось, а ты одна не выдюжишь. Кость у тебя тонкая, в ма м ку. А будешь за мужниным плечом, как за каменной стеной, тогда и книжки свои вумные читай. И никто те слова поперек не скажет, ага. Да и где это видано, чтоб девка во л шевать могла? Пока ты девка — никакой волшбы. Таков уж порядок. Так что забудь про кор о левну, про дурь ее заморскую, а лучше бабке своей помоги. У тебя ручки умелые, а сердце доброе, люди т а ких любят. Вот к вечере…

Грянули во дворе копыта, что-то залязгало, загремело. Окрик. Лошадиный всхрап.

Никогда я не видела, чтобы Левкоя так бледнела. Она стала ноздревато-белесой, как поплывшая по весне снежная баба. Пальцы у нее свело, трубка выпала, рассыпав по столе ш нице тлеющий табак.

В сенях грохнуло, простучали шаги. Я вскочила, сжимая словно оружие несчастный скребок. Дверь распахнулась, в горницу ворвалась Каланда. За ней ввалился еще кто-то. Звон мета л ла, скрип кожи, топот, голоса…

— Лехта! Араньика! Ахес эхперарте!

Она откинула плащ, сбив полой кочергу и совок для углей, протянула мне руки. За м шевые перчатки, в специальных разрезах на пальцах вспыхивают камни. Два золотых с эм а лью запястья прихватывают рукава. Сверкающие кудри, ясные глаза, улыбка как цв е ток. Еще шаг — рука в перчатке крепко ложится мне на пл е чо.

— Вамох а тода приса!

Уходя следом за принцессой, я оглянулась. Левкоя сидела бледная, будто соляной столб, а перед ней на столе дымился черный пепел.)

Чувство вины разрушает. Затягивает в топи прошлого, увлекает бесконечной игрой в упущенные возможности. «Если бы я тогда сделал то, если бы сказал это… если бы свернул направо, а не налево… если бы послушался старших…» Чувство вины — наркотик, такой же упо и тельный как жалость к себе, только, может, чуть более горький. Там рядышком еще одна пакостная трясина — самоунич и жение. Та, что пуще гордыни.

Гордынька?

Вот-вот. Она самая. Запомни их по именам, Лесс. Эти топи никогда не давали ни до б рых ростков, ни цветов, ни плодов — ничего живого. Это плесень и ржа, гниль и тлен. Это провалы в По л ночь.

Неправда. Это опыт. Вспоминая и размышляя, я делаю выводы. Чтобы потом не с о вершать подобных ошибок.

Вспоминая и размышляя — да. Но не упиваясь этим. Не щекоча воспоминаниями зас о хшие раны. Маг безжалостен, Лессандир. В первую очередь — к себе.

Не щекочу я ничего! Просто вспоминаю.

А теперь ты оправдываешься.

…

Тихий, переливающийся аккорд, словно дрогнула гроздь колокольцев.

— Малявка! — шепотом. Горячие пальцы принцессы стиснули мою руку.