На лбу и на глазах у меня лежала чья-то ладонь. Это была не догадка, а абсолютная уверенность — на лбу у меня лежала ладонь — не лапа, не тряпка, не ветка, не прядь волос. И ладонь не моя, это тоже было абсолютно точно, хотя где находились мои руки, я определить не могла.

Ладонь прохладная и легкая, почти невесомая, она казалась мне нежнее моих собс т венных век. Потом она соскользнула, и я открыла глаза.

В лицо мне смотрело небо. Пепельно-сиреневое вечернее небо, крест-накрест пер е черкнутое метелками камыша. Ветер колыхал камыш, будто знамена и вымпела, склоне н ные над поверженным героем, а этим поверженным героем была я сама. Я гляд е ла в небо и проникалась торж е ственностью момента.

Потом что-то толкнуло меня в плечо и земля перекатилась с затылка на щеку. В гл а зах зарябили тростниковые заросли, мне стало тошно. Я зажмурилась. Рядом ощущалось чье-то присутствие, чья-то возня. Воздух шевелился от порывистых движений. Потом м е ня опять перекатили на спину. Я скорее догадывалась чем ощущала, что кто-то прикасае т ся ко мне.

Я снова открыла глаза и снова увидела близкое серо-сиреневое небо. А немного опу с тив взгляд, увидела чью-то склоненную голову, и острое плечо, и расшнурованный рукав, и ткань рубахи цвета старой кости под ним. Опустив взгляд еще ниже, разглядела пару узких ладоней, споро растира ю щих мои руки. Руки ничего не чувствовали.

Я жива — пришла догадка. Я жива! Я каким-то образом выжила. Меня, наверное, почти сразу прибило к берегу или рыбак выцепил багром… Боже Господи Единый, и вы, духи речные, благодарю за милость в а шу…

У склонившегося надо мной человека были черные волосы, длинные и прямые, со странным радужно-сизым отливом, они полностью скрывали его лицо. Из волос забавно торчал кончик уха, по-звериному заостренный, к а кой-то детский, трогательный и смешной. Я смотрела на это ухо и улыб а лась. Не видя лица, я уже знала, что человечек очень, очень юн.

Потом он резким движением головы отбросил волосы — они на мгновение тяжелым полотнищем зависли в воздухе — и за это мгновение я успела рассмотреть его профиль. Профиль был… странный. Другое слово не прих о дило на ум — странный был профиль. Словно тень на стене, словно рисунок мечтателя, словно отражение в темной воде — реальность, но чуть изм е ненная… уточненная… обобщенная… реальность желания, реальность… сна? Таких не существует, поняла я.

Я мертва.

Но разве это ад, которым меня стращала мать? Разве это рай, которого по ее же словам мне век не видать? Или это нижний мир из сказок Левкои?

Или просто бред погибающего сознания? Бесконечно растянутый момент смерти, в который уложится вся новая эфемерная жизнь — может, длиннее той, прежней, слишком уж быстро оборвавшейся…

Но, противореча очевидному, по рукам моим вдруг хлынуло тепло. И сейчас же под кожей забегали ежи, ежихи и ежата — целая армия. К ним присоединились полчища мурав ь ев, клопов и прочей кусачей живности. Я дернулась и тихонечко взвыла.

— Больно? — прошелестел близкий голос. — Это хорошо. Сейчас все з а кончится.

И боль закончилась. Обладатель смешного уха и странного профиля повернул голову и посмотрел на меня.

У него было узкое бледное лицо, полностью затененное чащей волос. У него была то н кая переносица и длинные, разлетающиеся к вискам брови, похожие на листья осоки. А глаза его не помещались на положенном для глаз месте и тоже заканчивались где-то на висках. И были глаза эти велики н а столько, что становилось немного жутко. И между удлиненными веками, в зарослях ресниц, плыло все то же небесное сумеречное пепельно-сиреневое свеч е ние. Таких не бывает, думала я. Ну и пусть. Какая мне теперь разница, что бывает, а что не бывает в том мире, который остался над поверхн о стью реки? У них не бывает, а в моем, личном, собственном бреду бывает. Мой бред, кем хочу, теми и заселяю. Я улыбнулась вид е нию, потому что в и дение было умопомрачительно прекрасно.

И видение улыбнулось в ответ — тут в груди у меня защемило что-то, словно палец дверью… защемило, да так и не отпустило.

— Смертная, — сказало оно своим странным голосом, свободно проникающим мне в душу, как ветер проникает в траву. — Смертная. Как же ты попала сюда?

Кукушонок растолкал меня ни свет ни заря и сказал, что уходит, и чтобы я закрыла за ним дверь. Мне смертельно не хотелось вылезать из постели. Кошель с деньгами и свирель лежали под подушкой, остальное меня не интересовало. Кукушонок еще раз повторил, что после полудня вернется и чтобы я его обязательно дождалась. Он ушел, и я опять заснула.

Потом проснулась, потому что в незапертую комнату заглянула девочка-служанка. Я спросила, знает ли она что-нибудь о пожаре в "Королевском колесе". Она ответила, что спаси нас Бог, никакого пожара не было, но, говорят, там кого-то порезали в драке. Я сказала, что у меня там остались вещи, и стоит ли сейчас туда за ними идти?

— Так за чем дело стало, госпожа хорошая, я сбегаю! — обрадовалась девочка. — Заодно узнаю, что да как…

Я отдала ей ключ и объяснила, где находится моя комната. Служаночка убежала. Ей, очевидно, самой было страсть как любопытно узнать подробности из первых рук. А я еще повалялась, то погружаясь в полудрему, то выплывая из нее и наблюдая сквозь ресницы как перемещается по полу солнечный луч, пробившийся между ставен. Когда луч по свесившемуся одеялу полез ко мне на постель, я нашла в себе силы подняться.

Служаночка объявилась как раз вовремя — умывшись, я принялась пальцами раздирать спутанные волосы. Все покупки вернулись ко мне в целости и сохранности. Я вручила девочке найденную в кошеле мелкую монетку, и она совсем расцвела.

— Там, конечно, все вверх дном, госпожа хорошая, — заявила она с важным видом. — "Колесо" закроют на пару дней, там вся зала разгромлена, и лестница, и пара комнат. В запертые не ломились по счастью, и вашу потому не тронули. И пожара там не было, а остальной ущерб лорд Минор возместят.