– Ты не спас меня, – возмутилась она. – Ты меня ограбил. Отнял годы жизни, тех, кого я знала и любила, отнял все, что у меня было – в мое время, – все, чем я дорожила. У меня остался лишь ты… и ребенок.

Сарио вздрогнул. Ребенок. Единственное, чего он не мог ей дать, – он не был мужчиной в глазах всего остального мира, вечно оставался талантливым мальчиком, художником, создающим великолепные полотна. Может быть, именно поэтому она и ушла к Алехандро?

– Ведра, – взмолился он. – Ты не понимаешь…

– Я понимаю одно, Сарио: ты заплатишь за содеянное. Я молилась, я просила Матру простить меня, просила прощения у Алехандро за то, что должна сделать. Но я дам моему ребенку – ребенку Алехандро – все, что ему причитается, даже если мне придется пожертвовать тобой. Меня ничто не остановит.

Что случилось с его верной, покорной Сааведрой? Она всегда знала и принимала его Дар как судьбу. Всегда любила его больше всех на свете. Если не считать того, что она посмела полюбить Алехандро, у которого не было ничего, кроме красивого лица, и кривого зуба, и беспокойной, почти животной энергии, притягивавшей к нему всех. Алехандро – ничтожество. Как только он ей объяснит…

– Свяжи ему руки за спиной, – приказала Сааведра Кабралу. Обвела взглядом собравшихся иллюстраторов, всех, кроме Сарио. – Вы, Вьехос Фратос, были так уверены в собственном могуществе, что забыли – и забываете! – насколько оно непрочно.

– Мы никогда этого не забывали! – запротестовал Гиаберто.

Никогда не забывали. Его слова повисли в воздухе. Никогда не забывали. Имена первого Сарио, а потом Риобаро, Оакино, Гуильбарро да и всех других, остались в памяти людей благодаря их гениальным произведениям.

Пресвятая Матра! Они собираются его связать.

К нему подошел Кабрал с веревкой в руках. Сарио был силен, но Кабрал и молодой Дамиано оказались сильнее. Верх над ним одержала не физическая сила; он смотрел на Сааведру, живую, не сводящую с него глаз, а ее лицо сияло такой ослепительной красотой, над которой не властны столетия. Только ее красота повернулась против него, серые глаза стали жесткими как гранит, губы сжаты – она его не простила.

Именно Сааведра связала ему руки, хотя не прикоснулась к нему и пальцем. Именно она заключила его в темницу, хотя не сделала ни шагу с того места, где стояла в окружении Вьехос Фратос. Нет, Сааведра стояла не среди них, она их возглавляла – любому было ясно, что они ей подчинились.

Первой Любовнице! Как смеялся бы Риобаро! Возможно, это развеселило бы всех любовниц: милую Бениссию, бедняжку Саалендру, великолепную Корассон, Рафейю, несравненную Диегу, Лину, такую уверенную в себе Таситу, практичную Лиссину, эту волчицу Тасию. Они знали, что любовница может владеть тайнами, которых не дано узнать ни одному Верховному иллюстратору.

Как Грихальва добились своего положения? Благодаря иллюстраторам или с помощью их сестер и кузин?

И вот он, величайший из всех Верховных иллюстраторов, стоит перед Сааведрой, первой и самой знаменитой любовницей из рода Грихальва. Почему так случилось, что они стали врагами?

– Ведра, – начал он. Ему удастся ее отговорить, как только она поймет, каких высот они могут достигнуть вместе…

– Уберите его с моих глаз, – холодно приказала она. – Мой Сарио для меня умер. Умер. Как Алехандро, и Раймон, и Игнаддио, и все, с кем я была знакома. А здесь стоит лишь то, что осталось от Сарио.

Умер. Только не это. Только не лишенные духа мясо и кости.

– Я – Сарио, – выкрикнул он. – Ты же знаешь, что это я, Сааведра. Ты знаешь, что я здесь, хотя и нахожусь в чужом теле. Тело – ничто, всего лишь плоть, чтобы я смог прожить еще одну жизнь, довести до совершенства… – Он замолчал.

Его удивило, что взгляды, обращенные на него, исполнены ужаса, будто он сказал нечто такое, что вызвало у них омерзение. Так же точно смотрела на него Элейна там, в Палассо, словно он чудовище.

А в глазах Сааведры блестели слезы. Значит, она понимает.

– Здесь есть надежная комната, куда мы могли бы его поместить? – спросила она. – Нам нужно очень многое сделать, если мы хотим подготовиться к ассамблее, которая соберется через два дня.

– Ведра, не оставляй меня. Ты мне нужна.

– Это уж точно, – съязвила она. – Ты всегда во мне нуждался. И вдруг Сарио почувствовал жжение на коже, в глазах и на языке. Он прожил слишком много лет и досконально изучил реакции своего тела, он точно знал, что каждая из них означает.

– Мои картины! – в ужасе воскликнул он. – Кто-то уничтожает мои картины. Их положили в воду, они гибнут! Ты должна это остановить. Ведра!

Она вышла вперед, наклонилась и обрызгала водой знаки, начертанные на полу у его ног, чтобы снять заклинание. Ее заклинание – это сделала Одаренная женщина! Значит, она все-таки признала свой Дар, согласилась с ним – и использовала против него!

Сааведра постояла немного, окинула его изучающим взглядом, Сарио не понимал, что она рассчитывала увидеть. Лишь она одна, одна из всех, в состоянии его понять. И простить. Ведь так было всегда.

– Ведра, – прошептал он.

Она повернулась к нему спиной.

И его увели из комнаты. Их было слишком много, а он не считал нужным учиться приемам физического боя. Ни в одной из своих жизней. Его руки слишком много для него значили.

Теперь все это уже не важно. Важно то, что Сааведра к нему вернулась. Вернулась лишь затем, чтобы бросить раз и навсегда.

Когда его втолкнули в маленькую комнатенку с побеленными стенами, где не было ни мебели, ни каких бы то ни было украшений, а потом заперли дверь, он остановился посередине и горько заплакал.

Рохарио вошел в Катедраль Имагос Брийантос через боковую дверь – ту самую, сквозь которую он покинул его в безумной спешке шесть месяцев назад. День, когда санкто Лео умер у него на руках, навсегда изменил его жизнь. Он вышел на новую дорогу, с которой теперь уже не свернуть, – как, впрочем, взяла другой курс и вся Тайра-Вирте.

Он нашел своего отца в помещении за часовней. Ренайо сидел в позолоченном кресле. На его лице лежала печать усталости. Портрет Премио Санкто Грегоррио IV кисти Иль Коффорро благосклонно смотрел на Ренайо со стены. Рохарио взглянул на портрет с некоторым недоверием. Он столько всего узнал от Кабрала Грихальвы. Своего деда.

Интересно, использовал ли Оакино Грихальва свою кровь и слюну, чтобы написать картину? Наложил ли особые заклинания, и теперь Рохарио только кажется, что лицо санкто излучает трепетную заботу обо всем мире и понимание его проблем, а на самом деле облик этого человека, не имея никакого отношения к его истинной сущности, всего лишь волшебство, явленное рукой художника?

Ему совсем не хотелось смотреть на запрестольный образ, на безмятежный лик Матры, сотворенный, как теперь знал Рохарио, вовсе не с благоговением и верой, а заклинаниями и окровавленными руками смертного художника.

И все же если этот образ несет мир и спокойствие тем, кто на него смотрит, то в чем тут грех.

– Дон Рохарио. – Голос Ренайо прозвучал несколько неожиданно. Рохарио повернулся к нему, поклонился и подошел. – Я согласился на встречу с тобой, как ты и просил.

– У вас усталый вид, ваша светлость.

– Твоя заботливость просто умиляет. Чего ты хочешь? Великий герцог Ренайо действительно выглядел уставшим, даже изможденным – впрочем, последние два месяца, проведенные в Палассо Веррада под постоянной угрозой вооруженного бунта, могли сломить и очень сильного человека.

– Благодарю вас за то, что согласились встретиться со мной, ваша светлость. Я знаю, мы расстались не самым лучшим образом – Я сказал, что больше не хочу тебя видеть, и совсем не уверен, что с тех пор мое мнение изменилось, – грубо перебил его Ренайо. – Приступим к делу!

Эта темпераментная вспышка ободрила Рохарио, он уже начал опасаться, что его непривычно подавленный отец пребывает под воздействием какого-то заклинания.

– Я произнес так много неожиданных слов, ваша светлость, что, боюсь, вы не поверите мне, когда услышите удивительные известия, которые я хочу вам сообщить. – Рохарио сотни раз повторял свою речь.