Как сады зацветут, так и… дурман в головы-то и ударит. Вот насчёт «и больше ничего»… я не уверен. Может, и не залетят. Но все необходимое для этого — сделают.

Следом идёт Цыба:

— Господине, возьми меня с собой в Боголюбово. Там у меня вещи кое-какие оставленные. Новая хозяйка придёт — уберёт-переложит. А то мужа своего моими тряпками попрекать начнёт.

— Охота поглядеть как мил дружок — другую под венец ведёт?

Стоит, молчит. Нос задрала. Чтобы слёзы, что глаза полнят, на лицо белое — ручьём не лились?

— Свози, господине. Глянуть напоследок. А то… свет белый не мил.

Вот же! Сколько мороки от этих баб!

Однако: «без женщин жить нельзя на свете».

Нет. Нельзя.

Тогда — едем.

…

Дорога. Русская дальняя зимняя дорога…

Не надо иллюзий: это явление — непобедимо. Может, когда-нибудь… какой-то страто-сферо-экзо-гидро-пердо-плазмо-план… С земли? — Не.

«Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска…

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег…. На встречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

Грустно, Нина: путь мой скучен,

Дремля смолкнул мой ямщик,

Колокольчик однозвучен,

Отуманен лунный лик».

«Нины» — нет. «Вёрст полосатых» — не поставили ещё. Ямщик — только-только прорезался. Ещё и слова такого нет! А уже поёт. «То разгулье удалое, То сердечная тоска…».

Набоков говорил, что тоска — понятное только русскому выражение беспричинного духовного страдания. Я — «духовно страдаю»? — Ну, типа. И даже очень!

Вот же сподобил Господь! Второй раз! С таким-то умом, с такой-то душой…! А главное — с таким колючим шилом в заду… уродиться в этой стране!

Засунул бы Он меня в… или — на… на Багамы. Мда… И чем бы я там занимался? — Багамил? Багамился? Багамничал? — Ску-у-учно…

А может Он не меня, а Русь проверяет? Типа — экспериментирует. А вот вам Ванька-лысый на пробу… Не потрафил? — Тогда — Батыем капнем. Опять выжили? — Тогда…

Господи! Кончай ты это… тестирование! Сыпани уж сразу дуста! А то… ску-у-учно. «Колокольчик однозвучный утомительно гремит». Какой смысл поддаваться страху сдохнуть, если точно знаешь, что сдохнешь в любом случае? Давай, ГБ, слабай нам чё-нить… разухабистое.

Итить…! Ухаб — раз. Господь — услышал. «Просите и обрящете». Обрящнул.

Мать…! А вот этого я не просил. Ухаб — два. Так и язык откусить можно.

Охкр… Третий ухаб. Да хватит тебе! Уймись! Ишь, разошёлся.

А, вижу, к станции подъезжаем. Потому и дорога такая… неровная.

Одно из следствий моих Муромских экзерцисов — введение на «Святой Руси» ямской гоньбы.

Ну, как «введение»… сто вёрст до Мурома.

Из-за строительства телеграфа надобность в почтовых тройках не возникла — информацию можно и по вышкам гнать. А вот товар или человека — надо везти.

Летом у меня тут бурлаки ходят. Им нужны места для ночёвок. Хорошо бы — оборудованные. Если кашу не сами варят, а готовую на берегу получают, вместе с чистой, удобной и сухой постелью, то бегут быстрее: нет нужды тратить время на обустройство на ночь.

Зимой по льду реки идут гужевые обозы. Этим тёплые стоянки — ещё жёстче. Вот этот кусок — от Стрелки до Мурома — оказался самый востребованный. Второй сходный — от Стрелки до Городца. Третий — на Усть-Ветлугу.

Не зря я так долго к князю Андрею собирался — и по Клязьме пошли хорошо. Станции совсем новые, ещё опилки и щепки не везде убраны. Резвенько так. Хотя, конечно, не так скоро, как в 17 веке, когда гонец от Смоленска до Москвы за сутки за четыреста вёрст доскакивал.

Линия построена, станции стоят. Чтобы это окупалось — надо пустить по Клязьме серьёзный грузопоток. Значит — договориться с Андреем. О-ох… Да не об открытии рынка! — он и не запрещал — об особых условиях вхождения на рынок. Под его особой защитой. При его повседневном участии. Может, ему не двадцатую, а десятую долю предложить? Или сумму «страхового фонда» удвоить?

За сутки прогнали до Гороховца. Бабы — чуть живые. Хотя я им всем грелки выдал. Чугунные. На всех станциях — «чай от пуза» — кипяток. Залил, тряпками замотал, сиди-отдыхай. Надо бы солевые грелки изобрести. Или — карбидные? Как у красноармейцев в белофинскую…

…

Боярин Горох принял… подобающе. Сам на двор вышел. Увидав, как бабы одна за другой в раскоряку из возков вылезают, поинтересовался удивлённо:

— Э… А которая из них твоя?

— Так они все мои.

— Ну ты и петух! В курятнике — тебе цены бы не было!

И отправил всё бабьё в одну большую опочивальню. Типа: для дорогого гостя приготовлено. Коли тебе их всех надобно — пусть, места хватит. Мне, соответственно, пришлось в гриднице спать, моих парней храп да рулады вторые полночи слушать.

А первые полночи мы проговорили с хозяином, с Горохом Пребычестовичем. Хозяин нервничал, принял хорошо «на грудь» и заговорил откровенно. К моему удивлению, начал меня благодарить:

— Спаси тя бог, Воевода. С того раза, как ты тута проходил, на лодейке твоей косопарусной, у меня всяко дело — добре идёт. Вот те крест! Перво-наперво — жена сыночка родила. Крепенький такой карапуз выродился, горластенький. Опять же, окот — у нас и не вспомнят когда стока ягнят получали. Другое дело — окольничий приезжал, высматривал — какие я тут дела делаю, как крепостицу ставить собираюся. Ты уж прости, а я то блюдо золотое, тобой даренное — ему передарил. Вовсе другой разговор пошёл! Тут мне и милость княжескую в два ста, и на стройку — ещё два ста. И людишек работных, и землицы прирезали. Видать, хорошо ты про меня с князем-то толковал. То-то он милостив.

Я не говорил с Боголюбским о Горохе. Не до того было. Но князь Андрей, не понимая вполне дела Всеволжские, встревожился. И принялся подгонять строительство укрепления на этом направлении.

«Ванька-то — друг. Но, а ежели вдруг…?».

— Тута твои приходили. Могута такой у тя есть. Здоров мужичина. Разумник-молчальник. Думал — биться будут. Безобразничать как. Не. Оно, конечно, были… тары-бары-растабары. С попиныванием. Но я своих сразу унял. А твои-то… Сопляки же ж! Отроки голомордые! Ан нет — шкоды не делают. Я им и указал на Пужалиной горке строиться.

Умён Горох. Пустил моих людей, пограничный пост, торговую факторию — к себе под бок, через два оврага от своей усадьбы. Понятно, что теперь всё что моим надобно — они у него покупают.

— А чего — «Пужалина»?

— А эт… хе-хе… прозвание у ей такое. Как люди сверху по речке идут, им тама эту твою… клизьму… во! Ну и названьеце… Показывают да приговаривают: становись, де, дядя, раком, пугать будем.

Клизма как эквивалент более позднего огромного призрака с мечом пламенным, распугавшего на этом месте как-то татар? Ну… некоторое сходство найти можно… «Орудие проникающего действия». Хотя, конечно, острословов придётся унять — нечего мигрантов пугать зря.

— А уж когда ты караван-то наш у себя… ну… поубивал. Тута знаш кака буча была! У меня гридни день и ночь в бронях ходили!

— И как же ты?

— А не пустил никого! Кого побили, кого на землю осадили. Оно и нонеча — народец ко мне приходит.

— Горох, ты ж помнишь? — Не пускать ко мне людей — нельзя.

— А то! Помню. Только поговорить с человеком… не заборонено. А иному лишних два ста вёрст итить… или, к примеру, задом своим на твою… эту… клизьму налазить… А бабы… те — вооще! Как услышат, что твои удальцы стригут-бреют налысо — в крик! Во! (Горох ткнул в меня пальцем) В твою эта… в облик. А кому ж охота по белому свету зверькой лютенькой хаживати? Иных мужики ихние — силком тянут! Вот те крест! А тута мой приказчик: а не хотишь ли, мил человек, на Суждальской земле, во Гороховой вотчинке, по закону Руському — жить-поживать? Боярин-то и земельку даёт, и хлебушка, и избёнку каку-никаку. Не хоромы воеводины, но… Не жили в хоромах — неча и привыкать.