Когда я думаю об огромном весе того груза, который несет корабль, то проникаюсь величайшим восхищением перед силой современной атомной техники. Наши двигатели очень малы по сравнению со всем звездолетом, но, несмотря на это, так мощны, что смогли сообщить кораблю его страшную скорость. Правда, Камов считает эту скорость недостаточной. Однажды, когда разговор зашел о будущих межпланетных полетах и он опять выразил сожаление, что мы летим слишком медленно, я спросил его, почему он не заставил двигатели работать больше, чем это было при отлете с Земли. Ведь тогда была бы получена большая скорость. Он ответил так:

— Теоретически это верно, по практически дело обстоит сложнее. Проблема получения больших скоростей упирается в проблему материала, из которого делаются дюзы[3] . и другие части двигателя. При атомном распаде развивается огромная температура, а в настоящее время мы не имеем достаточно тугоплавких металлов, которые могли бы выдерживать такой нагрев длительное время. Многочисленными опытами установлено, сколько могут работать дюзы, и этого времени как раз хватает на отлет с Земли, Венеры и Марса. Запас равен нескольким минутам и предназначен для непредвиденных случайностей. Даже для спуска на планеты я был вынужден поставить два лишних двигателя.

— А как же полеты в атмосфере? — спросил я.

— Для них мы имеем двигатель небольшой мощности, который может работать долго, но развивая небольшую скорость. Наш корабль является вершиной современной техники, но он далеко не совершенен. Возьмите, например, тот факт, что мы не можем ни на один час задержаться на Марсе. Разве это не показывает нашего относительного бессилия? Если бы корабль обладал большей скоростью, например сорок или пятьдесят километров в секунду, или хотя бы немного большей скоростью, чем скорость Земли, то мы могли бы не считаться ни с какими сроками и пробыть на Марсе столько, сколько нам понадобится. Но сейчас мы связаны. Представьте себе, что на Марсе случится несчастье с кем-нибудь из экипажа звездолета, например болезнь вызванная неизвестным нам микробом в атмосфере планеты. При отлете удвоенная сила тяжести может оказаться опасной для больного, даже смертельной, и все же мы будем вынуждены вылететь обратно на Землю точно в назначенную минуту, не считаясь ни с какими последствиями. Иначе экспедиция полностью погибнет, так как мы не сможем догнать Землю. В этом заключается опасность нашего полета. Других опасностей я не вижу.

— Мне кажется, что есть и другие, — сказал я. — Мне давно хотелось спросить: почему вы считаете ненужным смотреть вперед? Ведь корабль может встретиться с одним из тех блуждающих тел, о которых вы сами мне говорили. Разве не надо своевременно заметить такое тело на пути корабля?

— Смотреть вперед бесполезно. — Ответил Камов. — Мелкие частицы все равно нельзя заметить на таком расстоянии, чтобы можно было принять меры против столкновения с ними, а если на пути корабля попадется крупное тело, о нем предупредит радиопрожектор.

— Что это такое?

— Разве я не говорил вам?

— Нет.

— Радиопрожектор, — сказал Камов, — это установка в принципе та же, что и радиолокационная. Работает на ультракоротких волнах и по тому же методу — отражения радиоволн. Если на пути радиолуча попадется какое-нибудь препятствие, то этот луч вернется обратно и даст сигнал о преграде и расстоянии до нее. На нашем корабле он работает беспрерывно, прощупывая путь звездолета, как бы “освещает” дорогу. Его работа напоминает обычный световой прожектор, и поэтому он так назван. Я был уверен, что вы знаете о нем. — Первый раз слышу, — сказал я. — Это могло произойти только потому, что ваша подготовка к полету велась ускоренными темпами. Впрочем, — прибавил он, — мы вряд ли услышим когда-нибудь сигнал об опасности. Встречу с крупным телом, которое может быть опасным для корабля, надо считать исключенной. Даже мельчайшие пылинки вещества в межпланетном пространстве отстоят друг от друга на несколько километров.

— Но вы все-таки требуете закрывать за собой все двери на корабле?

— Да, потому что мы не вправе рисковать успехом экспедиции. Если существует хотя бы теоретическая вероятность, мы обязаны принять меры против нее. — Я слышал, что метеоры летают роями, — сказал я. — Когда такой рой встречается с Землей, можно наблюдать фейерверк падающих звезд.

— Для Земли, — ответил Камов, — при ее огромных размерах эти рои действительно очень плотны, но для нашего корабля они очень разрежены. Если мы встретимся с самым сомкнутым из этих роев, то пролетим через него, даже не заметив. Каждая частица в них приходится на несколько кубических километров пространства.

— Выходит, что межпланетные путешествия вполне безопасны?

Камов пожал плечами.

— Все на свете относительно, — сказал он. — То же и с межпланетными путешествиями. Космический корабль может лететь тысячу лет и не встретить ни одного метеора, но может столкнуться с ним в первый же час полета. Во всяком случае катастрофа со звездолетом менее вероятна, чем с железнодорожным поездом, но ведь люди ездят же по железным дорогам.

После этого разговора я перестал думать о “блуждающих телах” и последствиях встречи с ними хотя с самого момента отлета с Земли этот вопрос меня беспокоил. Несколько раз я заводил с Камовым разговор на эту тему, но он почему-то ни разу не упомянул о радиопрожекторе. А оба астронома настолько загружены работой, что у них просто нет времени говорить на такие темы.

Пайчадзе спит не больше пяти часов в сутки. Когда спит Белопольский, я вообще не знаю. Создается впечатление, что он никогда не покидает обсерваторию. Как-то я высказал Камову свои опасения, что здоровье наших астрономов может сильно пострадать от такой непрерывной работы.

— Тут ничего не поделаешь, — ответил он. — Впервые за всю историю науки астрономия получила возможность работать за пределами атмосферы Земли. Неудивительно, что наши ученые с увлечением пользуются этой возможностью. Наша с вами задача — стараться облегчить их труд.

… Прошло уже больше двух месяцев с того момента, как мы покинули Землю. Жизнь на корабле вошла в твердо установившиеся рамки. Появился распорядок дня, вернее, не дня, а двадцати четырех часов, так как смены ночи и дня у нас нет. В определенные часы мы собираемся все вместе для завтрака, обеда или ужина. Нет ни стола, ни стульев. Мы располагаемся, кто как хочет прямо на воздухе и на эту же “опору” ставим сосуды с пищей. Ничто не может ни упасть, ни опрокинуться. Тарелок нет, — в этих условиях они бесполезны. Едим мы разнообразные консервы, вкусные и питательные, приготовленные специально для нас, прямо из банок. Пьем не воду, а различные соки, заключенные в закрытые сосуды, из которых напиток надо высасывать через гибкую трубочку, так как никакие усилия не могут заставить невесомую жидкость вылиться. Меню разнообразно, и у нас нет причины жаловаться на стол. В кладовой корабля сложено около тысячи пакетов, помеченных порядковыми номерами, в каждом из которых находится одноразовое питание для четырех человек. Все, что остается, — банки, оболочки пакетов, сосуды из-под жидкостей и все остатки пищи — поступает в особый аппарат, где все это сжигается электрическим током и выбрасывается наружу через люк, устройством напоминающий приспособление для выбрасывания торпеды на подводной лодке. Само собой разумеется, что этот пепел не может упасть куда-нибудь, а следует за кораблем. Камов, смеясь, говорил, что наш корабль тянет за собой шлейф и что мы избавимся от этого шлейфа только с помощью Венеры, Марса и Земли, когда влетим в их атмосферы. Именно потому, что Камов не хочет “пачкать” атмосферу отбросами, мы сжигаем их, тратя на это электроэнергию. Впрочем, нам не приходится волноваться, что ее не хватит.

Дни идут однообразно, но вместе с тем удивительно быстро. Скучать нам некогда. Все заняты своей определенной работой. На корабле всегда одна и та же температура воздуха. Он чист и совершенно лишен пыли. Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. В наших условиях физический труд отсутствует. Любой, самый тяжелый предмет я могу перенести с места на место без малейшего усилия.