Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит.

Что же делать? Вот-вот порвут…

Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте!

Еще порыкивают псы, но тоже остановились.

А теперь медленно, шаг за шагом…

Вот и мостик. Вот и Поповка…

Теперь обогнуть Волковых…

Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто!

За дверью свет. За столом мама, Петя и — почему он здесь? — Павел Федорович.

— Ах, Славушка…

Мама не сердится, мама рада ему!

— Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли…

На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой.

— Выпей с нами, — говорит мама. — Выпьем еще раз за Новый год!

Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета.

Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости.

— Пью за Федора, — вполголоса произносит Павел Федорович. — Хотел бы я сейчас его видеть.

— Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, — говорит мама. — Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское.

Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее.

— А где же Марья Софроновна?

— Спит.

Спит, как спят все сейчас в Семичастной.

Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата.

Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует.

В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает — добро или зло — зависит от многих обстоятельств.

Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали его добрым, — долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек, крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый, командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья Софроновна.

— Выпей, — обращается он к Славе. — Славный квасок изготовила твоя мама.

— Ну как праздновали? — интересуется Вера Васильевна.

Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться.

— Танцы были, спектакль…

— А теперь выпьем за ваших сыновей, — предлагает Павел Федорович. — Россия теперь в их руки дадена. — Смотрит то на Петю, то на Славу, — Что касаемо Петра Николаевича, тут все ясно…

У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству.

— Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать… — Павел Федорович переводит взгляд на Славу. — А вот как ты, Вячеслав Николаевич, определишься, это еще надо поворожить…

— Славе надо учиться, — подсказывает Вера Васильевна. — Тогда что-нибудь и получится.

— А вот и нет, — возражает Павел Федорович. — Нынче учатся одни дураки. Хватать надо, смутное время не часто повторяется.

Вера Васильевна в недоумении:

— Что хватать?

— Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек… — Павел Федорович видел — ничего-то Вера Васильевна не понимает. — Взять того же Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт, пьян, лошадь чистых кровей, жена — генеральская дочь. А то, что убили, — чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него, как на бога.

Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни одного слова, — увы, Слава на Быстрова уже не молится.

— Прав я или не прав? — обращается Павел Федорович к Славе.

— Нет, — твердо отвечает Слава, — коммунист ищет счастья не для себя лично, а для общего блага.

— Вот видите, — говорит Вера Васильевна. — Славе не нужно никаких должностей, он поступит в университет…

Но и мама не права.

— Нет, — возражает Слава, — я хочу работать. — Он поправился: — То есть не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас…

Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам.

А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной.

— Паш, Паш, где ты там? — послышался вдруг из-за стены голос Марьи Софроновны, чуть хрипловатый со сна и в то же время певучий, призывный. — Подай напиться.

Павел Федорович вскочил. Слава потянулся за стаканом, наполнил вишневым напитком.

— Нате, несите…

— Да ты што, — шепнул Павел Федорович. — Она убьет меня за эти вишни.

Неслышным шагом побежал за водой и пропал.

Мама обняла Петю, подвела к дивану, уложила, он мгновенно заснул.

Потом легла сама.

— Я посижу еще немного с тобой, — сказал Слава.

Он сел на постель. Ему так много хотелось ей сказать, уверить, что он оправдает ее надежды, но, так ничего не сказав, прикорнул к спинке кровати и задремал в ногах у матери.

8

Странная тянулась зима, длинная, если глядеть вперед, месяц за месяцем метели, морозы, сугробы, занесенные снегом проселки, школы с угарцем, печи топили соломой, и учительницы боялись упустить тепло, уроки, одинаковые по всей России, и короткая, если оглянуться назад, ни один день не повторим, не похож на другой.

Ознобишин не сидел на месте, ездил по деревням, и у него тоже ни один день не походил на другой.

На этот раз он крепко прибрал к рукам весь волостной комитет. «Будем много говорить, и половины дел не переделаем». Привез из Орла керосин и сразу не на склад в потребиловку, и даже не в кладовку к Григорию, а прямо в комитет, в свою канцелярию, за печку. Огнеопасно, зато целехонько, отсюда четвертинки не унести. Слава даже с Быстровым поцапался. «Достал? Молодец! Отлей для исполкома с полпуда, привезут в потребиловку — отдадим». — «Нет, Степан Кузьмич, не отолью». — «А куда столько?» — «Для изб-читален, будем неграмотность ликвидировать». — «Что-то ты голос начал поднимать?» — «Я не поднимаю, но у это о керосина целевое назначение…» И Быстров отступил: «Смотри, если узнаю, что попало куда-нибудь на сторону…» Для порядка Ознобишин созвал заседание волкомола. «Керосин только для ликбеза. Сколько у нас изб-читален? Девятнадцать? Всем по бутылке. А дальше смотря по успеваемости…» Сосняков, разумеется, встрял: «Мы это еще обсудим…» — «Я это еще в Москве обсудил». — «С кем это?» — «А с тем, кто поумнее тебя». И все. Раньше так только Быстров разговаривал. «А тебе, Сосняков, придется в Успенском задержаться, я по деревням буду мотаться, а ты здесь, в комитете командовать».

Вечером школы превращались в избы-читальни. Учительницы плакались: «У нас школьные тетради не проверены». — «Уж как-нибудь ночью, а это дело тоже откладывать нельзя». В школу сгоняли старух и допризывников. «Бабушки, будем учиться грамоте…» К большевистским затеям уже привыкли, не отвертишься. Слава начинал с чтения. Вслух. Читал «Дубровского». Иногда «Барышню-крестьянку». Реже стихи Некрасова. Потом приступала к делу учительница. «Слова состоят из букв… Буквы складываются в слоги…» Ученицы напряженно смотрели на черную доску. «Попробуйте записать». Ознобишин снова читал, на этот раз какую-нибудь статейку из газеты. «Могли бы и сами прочесть. Дайте срок, к весне начнете читать». Ночевать он оставался в школе, а наутро отправлялся в следующую деревню. Все это было бы скучно, если бы перед ним не возникали очертания преображенной страны.

В нем чувствовалась одержимость, которая действовала на окружающих. Ему не надоедало переезжать из деревни в деревню, беседовать со стариками, собирать молодежь, повторять изо дня в день: учиться, учиться… Учиться коммунизму!

Его одержимость заражала даже его противников. Уж на что были чужды коммунистические идеи Павлу Федоровичу, даже он посочувствовал если не идеям, то их проповеднику. В один из редких наездов домой Слава сразу устремился на кухню, заложил руки за спину и прижался к печке.

Маленький, посеревший от холода, он точно вбирал в себя тепло от печи.

Тут зашел на кухню Павел Федорович, достать уголька, прикурить, а увидел, можно сказать, своего классового противника.

— Замерз?

— Немного.