— Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!

Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.

Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…

— Что тебя из дому гонит, Николай? — спросил Панков больше для гостей, чем для себя.

— Ндрав такой! — весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. — Знакомства люблю заводить.

Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой — подсолнухи, в стороне синел лес.

— Семечек хотите? — спросил Николай, придерживая лошадей. — Эвон какие подсолнухи!

Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.

— Нет уж, не надо…

Проехали еще с полверсты.

Николай остановил лошадей.

— А я все же наломаю подсолнухов, — сказал он, соскакивая с козел.

— Да не надо! — крикнул Ушаков.

Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.

— Неудобно, — пробурчал Слава. — Увидит кто…

Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.

— Пойду позову…

Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.

Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.

— Только время теряем, — заметил Слава с досадой.

И вдруг — выстрел!

Откуда бы это?

Еще!

Стреляют…

Панков побежал обратно, перескочил канаву…

Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.

— Н-но!

Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.

Лошади понесли.

— А Панков? — крикнул Слава Ушакову.

Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников — выстрелы. Один, другой, третий…

— Где Николай? — Слава схватил Ушакова за плечо. — Стой!

— Гони! — заорал Панков. — Гони!

— Да ты что, очумел? — закричал Слава. — Николай-то остался…

— Ничего, не пропадет, — пробормотал Панков, переводя дыхание, — на своем поле не заблудится.

— На своем?

— Ну, на нашем, на колпнянском.

— А если убьют?

— Не убьют, — зло сказал Панков. — За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…

Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.

Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.

Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.

— Нет, я не согласен, — сказал Слава. — Может быть, повернуть?

— На-кась, выкуси, — буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. — Лучше было бы, если б вас перестреляли?

Изумление прозвучало в голосе Ушакова:

— А ты думаешь…

— Ничего я не думаю, — уже спокойнее отозвался Панков. — Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.

29

Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.

Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.

Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:

Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.

— Как, как? — воскликнула Франя. — Дай мне это переписать!

И вдруг книжка пропала!

Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову — книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!

Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.

— Ты у меня взяла «Жемчуга»?

— А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!

— Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?

— Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!

Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.

И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.

Слава позвонил:

— Ты чего, Василий Тихонович?

— Зайди к нам…

Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.

Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.

У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.

— Ну вот я, — сказал Слава Семину. — Пришел.

— Я вызывал тебя, — поправил его Семин.

— То есть просил зайти, — поправил его Слава.

— Я вызывал тебя, — повторил Семин.

Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.

— Что у тебя ко мне? — спросил Слава. — Опять где-нибудь кулаки избили батрака?

Семин выжидательно молчал.

— Ты не очень-то важничай, — пригрозил Слава. — А то поднимусь и уйду.

Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.

Как она к нему попала?!

— Кто это? — ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.

— Не кто, а что, — поправил Слава. — Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?

— А я спрашиваю: кто это? — повторил Семин.

— Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?

Но Семин твердит свое:

— Я спрашиваю, тебе известно, кто это?

— Поэт, — говорит Слава, — Гумилев. Что дальше?

— Не поэт, а контрреволюционер, — холодно произносит Семин. — Вот это кто такой!

— Откуда тебе это известно? — недоверчиво спрашивает Слава.

— Махровый контрреволюционер, — повторяет Семин. — Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре.

Нет, так фантазировать нельзя!

— Откуда ты это знаешь?

— Навел справки.

Слава чувствует себя неуютно.

— А какое отношение это имеет к стихам?

— Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные.

«Осыпается золото с кружев… — размышляет Слава. — С розоватых брабантских манжет…» В чем здесь контрреволюция?"

Он уходит в оборону:

— А как все-таки попала к тебе моя книжка?

Но Семин не уступает:

— Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка?

— Был в Колпне, ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели меня ночевать к Федоровым, есть там такой бывший помещик, попалась мне эта книжка на глаза, и они ее мне подарили…

— То есть пытались тебя подкупить?

Слава искренне смеется.

— Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом!

— Это мне известно, — говорит Семин. — Но этот подарок я не могу рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку.

— А ты полегче, — обрывает его Слава. — Я вот пожалуюсь Шабунину! Как ты со мной разговариваешь?

— А как? — удивляется Семин. — Разве я не обязан выяснить все обстоятельства, связанные с этим Гумилевым?

— Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? — настаивает Слава.

— Изволь, — соглашается Семин. — Проходил мимо вашего общежития, зашел посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня заинтересовала…