— Вот, вот, — загремел голос батюшки, — вот она, потатчица. От нее и вся смута в классе.

В кабинете поднялся шум. Сразу заговорили несколько человек. Видимо, часть учителей поддерживала батюшку, а другая — Екатерину Ивановну. Застучал карандаш по графину, и шум стих. Опять заговорил Никита Григорьевич:

— Завтра я на заседании Совета рабочих депутатов поставлю вопрос о том, что в нашей школе применяются телесные наказания и что заведующий школой их одобряет.

— Вы меня Советом не пугайте, я ему не подчиняюсь! — сорвался заведующий.

— А мы вас заставим уважать рабочий Совет.

Со следующего дня занятия в классе пошли своим обычным порядком. Только батюшка перестал ходить на свои уроки. И заведующий ни разу до конца учебного года не бывал в классе.

Кому нужна такая революция?

Итак, школа окончена. Пять учебных лет позади. Максим не представлял, что ему будет так жалко расставаться со школой. Ведь последние два года он мечтал скорее закончить учебу и поступить в главные мастерские. А может быть, он подсознательно чувствовал, что кончилась пора хоть и не совсем беззаботного и безоблачного, но все же детства.

Максим и Газис твердо решили идти работать, может, слесарями, а может, и столярами. Как удастся устроиться. Володьку Екатерина Ивановна решила «тянуть» дальше: осенью он поступает в гимназию.

Но все расчеты ребят рассыпались в прах. Главные мастерские не брали учеников, потому что резко сократился ремонт паровозов и вагонов.

Ребята перепробовали несколько работ. Торговали газетами. Но дело оказалось ничего не стоящим. В прошлом году на барыш от трех газет можно было купить либо булку, либо полтора фунта хлеба, а теперь для этого надо продать десятка полтора, а то и два газет.

Ощутимо надвигался голод. Хозяева пекарен придерживали муку, взвинчивая цены, и на дверях лавки частенько появлялась записка: «Нынче хлеба не будет».

Больно было видеть, как мать за обедом разламывает свой кусок хлеба и подсовывает Коле или Васе: они маленькие.

А отец будто не замечал навалившейся на семью нужды: Правда, был очень занят и в Совете, и в профсоюзе, но, приходя домой, а это бывало не каждый день, он, как и прежде, весело здоровался. Исхудал, потемнел лицом, а глаза светятся.

Однажды мать пожаловалась отцу на нужду, а он ей в ответ:

— Потерпи, Любаша, теперь уже скоро. Ты знаешь, какая жизнь будет!

Что имел в виду отец, Максим не знал. Хотел расспросить, но не получалось посидеть с ним один на один и поговорить по душам.

В Нахаловку приехал управляющий дачей Гусаковых и стал набирать ребят на работу. Условия показались блестящими. Шутка сказать: десять рублей керенками в день и харч хозяйский.

Максим боялся, что мать будет против, но она сразу же согласилась. Больше того, пошла к управляющему и упросила взять еще и Катю: хоть сыты будут, и дома ртов поменьше. Газис тоже решил наняться, Абдул Валеевич поступил на лесопильный завод, и в это лето они не поехали выжигать уголь. Екатерина Ивановна сначала возражала, но под напором ребят согласилась отпустить Володьку.

К полудню управляющий усадил ребят в бричку, и пара сытых лошадей покатила их на дачу Гусакова.

Когда приехали, управляющий приказал их накормить, а потом до вечера отпустил на озеро купаться. Предупредил только, чтобы спать ложились пораньше, а то завтра вставать с восходом солнца. Катю он забрал в дом, она будет нянчить его ребенка.

Пришли на озеро. Накупались и улеглись на траву, и жизнь показалась совсем прекрасной. Сыты, наплавались, греются на солнышке, чего еще надо. Словом, повезло.

Со стороны усадьбы донесся топот. Из-за деревьев вынеслась лошадь, а на ней девчонка. Ребята засмотрелись на наездницу. Максим и Газис, уже немало поездившие верхом, сразу оценили ее ловкость и умение управлять конем. Длинные волосы черным флагом развевались за ее спиной, а она все настегивала лошадь концом повода и только у самой воды перевела ее на рысь.

Лошадь поплыла к противоположному берегу, а девчонка, свалившись с ее спины, легко поплыла рядом, держась одной рукой за гриву, а другой слегка подгребая. Наконец лошадь вышла на мелкое место и остановилась.

Максим свистнул. Лошадь повернула голову и посмотрела в его сторону, а девчонка оторвалась от своего занятия, вгляделась в ребят и крикнула:

— Вы кто?

— Ребята, да ведь это Генкина сестра! — сказал Максим. — Эй, плыви сюда!

— А вы кто?

— Прими нас лошадь купать.

— Идите купайте.

Ребята плюхнулись в воду и, переплыв озеро, окружили лошадь.

— О, я вас узнала! Ты шурум-бурум, — ткнула Соня пальцем в Газиса. — А ты и ты, — показала она на Максима и Володьку, — умеете на руках ходить.

— Ты как сюда попала?

— Я здесь живу. Моя мама и тетя Маруся Гусакова сестры.

— И Генка здесь?

— Нет, они с папой в городе. Ведь сейчас революция.

— Ой, что ты понимаешь в революции? — рассмеялся Максим.

— А чего тут понимать? Папу выбрали в думу, и ему жить на даче некогда.

— А моего отца в Совет выбрали, — похвастался Максим.

— В Совет? Так он смутьян? Папа говорит, что это все Советы мутят.

— Чего ж мутят? Советы за рабочих, за революцию, а твоя дума за кого?

— Дума? — Соня на минуту задумалась. — Как за кого? За революцию. Поплыли, — предложила вдруг она.

Максим глубоко нырнул, долго, пока от недостатка воздуха не зазвенело в ушах, плыл под водой, а вынырнув, энергично заработал руками и ногами. При каждом взмахе руки он словно наваливался грудью на воду, рассекая ее, так что за ним явно обозначалась расходящаяся вширь дорожка. Конечно же, Соня сейчас смотрит на его спину. Пусть посмотрит, как плавают настоящие ребята.

Максим хотел обернуться и крикнуть «догоняй», но, скосив глаза, увидел, что Соня спокойно плывет рядом. И плывет-то по-чудному, не саженками — где ей! — а как-то по-лягушечьи. Даже рук из воды не вытаскивает. А не отстает. Максим приналег изо всех сил. Ему даже жарко стало. Чуть обогнал Соню, но она снова поравнялась с ним.

На берег он вышел, едва переводя дыхание, и тут же бросился на траву.

— Ты хорошо плаваешь, — сказала Соня, ложась рядом с Максимом.

— Ты тоже, — снизошел он и добавил: — Меня в Нахаловке никто не обгоняет.

— А я обгоню.

— Ой, хвальбушка!

— Обгоню.

В это время с усадьбы донеслось:

— Соня-а!

— Ой, меня зовут музыкой заниматься. Сильва, Сильвочка, ко мне, — обернулась Соня к лошади, и та послушно поплыла на зов.

Соня ухватилась за гриву, уперлась большим пальцем левой ноги в ямочку у колена лошади, правую вскинула на спину и с места взяла рысью.

Когда ребята пришли на усадьбу, солнце светило из-за леса только краешком. Не слышно было ни шума деревьев, ни птичьей разноголосицы. Даже мухи, налетавшись за день, теперь позалезали в щели, укладываются на ночь. Как-то особенно отчетливо в эту тишину врезались отдельные звуки. Заблеяла на скотном дворе овца, промычала корова. Вот зазвенели струи молока об ведра. Это скотница и кухарка начали доить коров. Из окна второго этажа донесся женский голос:

— Соня, не тяни время, садись играй.

Максим не расслышал, что ответила Соня. Но вот раздался аккорд, другой, быстро, быстро побежали звуки, добежали до высокой ноты и, опускаясь вниз, зарычали басами. Потом Соня прекратила перегонять звуки сверху вниз и начала играть какую-то пьесу.

Когда друзья пришли под навес, где они обедали, там возле умывальника толпились слободские ребята, нанятые управляющим неделю назад. Они только что пришли с поля. Все загорелые, с облупленными носами и черными от въевшейся земли руками.

Расселись за длинным столом. Кухарка положила перед каждым из ужинающих по куску хлеба, по деревянной ложке и расставила на столе три большие глиняные чашки с молоком. Дружно начали хлебать. За столом было слышно только постукивание ложек о края чашки да громкие всхлебы.