Володька взял зонт и, не глядя вниз, шагнул с крыши, зонт с треском вывернулся, и он моментально оказался на земле. Попытался подняться и не смог. Сильная боль в правой коленке свалила его. Из носа текла кровь. Котька быстро спустился с крыши, подбежал к Володьке и расхохотался приговаривая:

— Обманул дурака на четыре кулака.

Да что с Котьки взять — порода такая. Вся Нахаловка знает, как разбогатели Гусаковы. Котькин дед начал с маленькой лавки. А сын его, Котькин отец, женился на богатой купеческой дочке и еще больше разбогател. На его заводе рабочие работают не десять часов, как в казенных главных железнодорожных мастерских, а целых двенадцать, и зарабатывают меньше.

Рассказывая о работе на выгрузке, Максим не жалел красок. По его словам выходило, что работа там сплошное веселье и наслаждение. Лихие скачки на горячих конях; купайся, сколько душе угодно, — река-то под боком; еда — от пуза.

— Ой, Максим, что я тебе покажу, — вспомнил вдруг Володька. Он скрылся в доме и вынес оттуда какую-то странную штуку: не то ружье, не то лук.

— Что это?

— Самопал.

Максим взял в руки самопал. Дощечка. В дырку, просверленную в ней, вставлен лук. Тетива натягивается и цепляется за зарубку на дощечке, а справа прикреплен вертушок. Когда его поворачиваешь, тетива приподнимается, срывается с зарубки и ударяет по трубке, укрепленной на дощечке.

— А как же из него стрелять?

— Да просто же. Натянул тетиву? Теперь в самом начале трубки клади что хочешь — гальку, гвоздь, стрелу.

Максим зарядил самопал галькой и нажал на вертушок-курок: галька звонко ударилась в стенку сарая.

— Володька! Вот здорово! Как это ты придумал?

— Да я не придумал. Увидел в книжке и сделал. Такими самопалами в княжеской Руси воевали. Только у них лучше были.

Повесили консервную банку донышком к себе и долго пытались пробить ее гвоздем. Гвоздь попадал то головкой, то ударялся плашмя. Все же Володька добился своего, доказал силу своего оружия: при одном из выстрелов гвоздь чуть не по шляпку воткнулся в банку.

Доверие

Когда Максим с братишками вошел в землянку, мать собирала ужин, а отец, умытый и переодетый в чистое, расчесывал перед зеркалом свои пышные усы.

Максим залюбовался отцом. Широкие, круглые, немного приспущенные плечи, прямой стан. Большая голова посажена на крепкую загорелую шею. Темные волосы расчесаны на косой пробор. Сколько раз Максим пытался и себе сделать такую прическу, да ничего не получалось, его «материны» кудри никак не поддавались гребешку. А глаза у отца серые. Добрые и умные. Из-под густых черных бровей они смотрят немножко по-озорному.

Не оборачиваясь, отец сказал:

— Максим, быстрее ужинай, пойдешь со мной.

— Куда, пап?

— Там увидишь.

Мать с тревогой взглянула на отца и хотела что-то сказать, но отец, подняв руку, остановил ее.

За ужином у Максима не выходила мысль из головы, что отец куда-то поведет его. Зачем он ему понадобился? Но это хорошо, поговорят по душам. Максиму так много надо узнать у отца. Почему, например, русские рабочие косо на него глядят из-за того, что он работает у татар? Или почему крещеному человеку нельзя есть конину? А то все как-то не приходится. Придет отец с работы усталый, с потемневшим от угольной копоти лицом, умоется, пообедает, немного посидит, покурит, а потом, взглянув на ходики, начинает торопливо собираться. При этом вроде виновато глядит на мать: «Я на часок» — и уходит до ночи. И каждый раз мать, провожая его до порога, с тревогой глядит на отца. А однажды Максим даже услышал, как она шепнула:

— Боюсь я, Вася.

Отец обнял ее за плечи, поцеловал в щеку и так же тихо ответил:

— Чего ж бояться, я не один. Бог не выдаст, свинья не съест.

Максима, честно говоря, огорчали эти почти ежевечерние исчезновения отца. А раза два он даже обиделся на него. Как же, ходил на Сакмару на вечерний клев, а его, Максима, не брал с собой. Отдыхай, говорит. Правда, он ни разу ничего не принес. Ну да разве без Максима поймает? Ведь рыбу ловить надо умеючи и знать, где клюет.

С ужином разделались быстро.

— Пошли, — сказал отец, надевая кепку.

Молча прошли мимо соседских сараев и, к удивлению Максима, остановились у землянки Абдула Валеевича. У дверей их встретил хозяин и Газис. Абдул Валеевич молча пожал отцу руку и пропустил его в дверь. Потом обернулся к ребятам:

— Вот что, друзья, вам важный дело есть. Ты, Газиска, сядешь вон на той куче. Будешь смотреть: кто чужой — дашь сигнал. Какой будешь давать сигнал?

— Буду по-собачьи выть, вот так.

Газис сложил у рта ладони, и вечернюю тишину прорезал вой.

— Хорош. Ты, Максимка, лезешь на крыша, лежишь у труба. Как Газиска завоет, бросай камень в труба. Понятна?

— И все? — разочарованно спросил Максим.

— Все. Ступай на места.

Проходя мимо окна, Максим заглянул внутрь землянки. Увидел стол с бутылками, вокруг него сидели отец, Семен Тимофеевич Ильиных, Никита Григорьевич Немов, еще человек пять незнакомых рабочих из главных мастерских. Вон какой-то господин при галстуке, а вон Мелентий Лубочкин. Он хотя и живет в Нахаловке, но работает на заводе Гусакова токарем.

Максиму он нравился за добрый, ласковый характер. Встретит, за руку поздоровается. А то и так бывает: идет с работы, вынет пирожок или полбулки, оставшихся от обеда, и скажет: «Это тебе лисичка гостинчик прислала».

А кое-что в нем и не нравилось. Ну, например, как он здоровается с Гусаковым. Снимет фуражку, согнется, аж переломится напополам, и так стоит, пока Гусаков милостиво не бросит: «Доброго здоровьица».

Отец тоже здоровается с Гусаковым — сосед же. Но так: чуть приподымет кепку, скажет: «Здравия желаю», и пройдет. Рабочую гордость надо иметь, говорил отец.

При виде накрытого стола Максима неприятно кольнуло. Неужели отец вечерами ходит на такие вот гулянки? Но он никогда не являлся пьяный. И зачем их с Газисом заставили дежурить? Охранять гулянку? От кого? От жен, что ли? Непонятно.

Максим забрался на крышу и совсем разочарованный улегся у трубы.

Откуда это доносится разговор? Максим вслушался и вдруг догадался: говорят в землянке. Встал на колени, склонился над трубой.

Говорил, наверно, тот, что при галстуке. Максим приник еще плотнее к отверстию трубы. Слова доходили глухо, оторванные друг от друга. И все же до Максима дошло: закрыта газета «Заря». Арестованы Коростин, Забелина, еще кто-то… Забелина же Екатерина Ивановна, их учительница, Володькина мать! Да разве она может кого обидеть? Худенькая, хрупкая, с большими, чистыми, как у Володьки, глазами. Нахаловские ребята ох какие хулиганистые, а она всех приучила книги читать. А кто полюбит книгу, так не будет хулиганом. Это Максим по себе знает. Как же теперь Володька? Совсем один — отец на войне, мать в тюрьме.

А Коростин — редактор «Зари». Правда, Максим видел его только однажды, когда пришел с запиской Никиты Григорьевича за газетами. Еще тогда Коростин сказал Максиму: «Если не удастся все продать, приноси обратно, в „солку“ не оставляй. Зачем тебе убыток терпеть». Славный человек.

Труба «принесла» Максиму еще новости: забастовка… демонстрация. Он услышал спокойный, как всегда, голос отца:

— За кузнечный я ручаюсь.

— А я думаю, и котельщики не отстанут. — Это говорит Семен Ильиных. А это кто? Чей-то знакомый голос. Ага, Никита Григорьевич. Он сказал:

— Беру на себя электрический цех. Если уж он встанет, то и все главные мастерские, хочешь не хочешь, забастуют.

— Ну а как у тебя, Мелентий? — обратился отец к Лубочкину.

— Да видите ли, — ответил он, — у нас дело сложное. Народ все новый, с бору да с сосенки.

— Может, тебе помочь?

— Зачем же, я сам. Да и не беда, если наш завод на этот раз не выступит.