От этого разговора у Максима на сердце остался неприятный осадок. Ему было очень неловко от того, что он обманул Гену, не признался про жизнь на острове. Но как он мог сказать? Ведь это не его тайна. Нет, нельзя было ему говорить.

Вечером в столовой у Ильи Ильича собрались люди. О чем-то спорили. До Максима доходили обрывки фраз: «Мы социал-демократы!», «Наша партия эсеров», «Локаут», «Стачка», «Большевики»… Из всего этого Максим мог только понять, что и эта семья революционеры.

«Им-то что надо? — подумал Максим. — Богатые люди, а тоже о революции говорят. Наверно, Илья Ильич за рабочих. Хорошо бы подружить отца с Ильей Ильичом. Он такой хороший».

С такими мечтами Максим и уснул.

Побег

Утром пришли Илья Ильич и Маша делать перевязку.

— Ты посмотри, что делается, — удивился доктор, когда сняли повязку. — Ну, Максим, в твоем организме целительный бальзам какой-то. Почти никаких нагноений, воспалительный процесс идет на убыль, пульс нормальный. Молодец! Если боль терпима, можешь завтракать и обедать за столом.

— А на остров можно?

— На остров подождем. Пока что лежи, питайся и побольше спи. Лечиться, брат, надо учиться у собаки. У нее нет ни докторов, ни лекарств. Единственное лечение — покой. Заболеет — ляжет и лежит. Дает организму полную возможность бороться с болезнью, не отвлекает его ни на что. Понятно?

Максим лежал и прислушивался к звукам в доме, во дворе, ожидая — вот-вот зазвенит Сонин голосок. Из кабинета Ильи Ильича его перевели в комнату Гены на такой же кожаный диван. На некоторое время Максим отвлекся рассматриванием Гениной библиотеки. Сколько здесь замечательных, нечитанных Максимом книг. Фенимор Купер, Майн Рид, Луи Буссенар, Дюма. Максим взял «Кожаный Чулок», начал читать. Нет, не читается.

На душе что-то муторно. А тут еще знаменитый «оренбургский дождь» — жаркий августовский ветер. Прокаленный афганским и туркестанским солнцем пролетел он через Мугоджары, бескрайние степи, захватил тучи пыли, пересохшего ковыля и тащит за собой на беззащитный город. Тех, кого он поймает на улице, хлещет по лицу горстями песка, мелкой гальки, загоняет в душные, переполненные пыльным туманом комнаты.

Конечно, Максим не из тех, кто с этим считается. А все же. Разлука с родными и друзьями, жизнь в чужом доме, болезнь, да и неприятный разговор с Геной — все это камнем давило на сердце. А тут еще Соня не выходит из головы. Почему ее так долго нет?

Но что это? Какой-то шум в гостиной, знакомые голоса. Да ведь это Сонина мать, а вот и голос самой Сони. Максим замер. Он сел на диван и в радостном ожидании смотрел на дверь. Вот она распахнется, в комнату вбежит Соня. Нет, не идет.

Зато пришел Гена, с ним Котька. Оба веселые, довольные — их зачислили в юнкерское училище. Котьку распирала гордость. Он даже снизошел до разговора с Максимом и спросил:

— Ну а ты куда поступаешь?

— В мастерские, учеником слесаря.

— Многому ты там научишься. А мы с Геннадием будем офицерами.

— Уж из тебя выйдет офицер, мешок с трухой, — усмехнулся Максим.

— Ну ты не больно-то. Ты насчет моей толщины? Так это пока я дома. А в училище жир сгонят. Жорж, ты знаешь, он у нас в училище преподает гимнастику. Жорж говорит, что жир превратит в мускулы. Представляешь, при моей комплекции какой я буду сильный. Читал «Трех мушкетеров»? Так вот, я буду как Портос.

Котька и Гена ушли в столовую. Там по случаю их зачисления в училище собрались гости.

Максима к столу не пригласили. Получалось так: его пригрели, приласкали, поиграли в доброту и тут же дали понять: ты не наш. Э, да что там говорить: господа они и есть господа. Вот как бы отсюда смыться. А как смоешься? Ни штанов, ни рубашки. Ну ладно, вот разойдутся, спрошу у Маши одежду и уйду, решил Максим.

Ему давно надоело лежать на животе. До этого Максим боялся боли, а сейчас от обиды, что ли, решился и повернулся на спину. Она моментально заныла, но терпимо.

После нескольких тостов за будущих офицеров и их родителей голоса стали громче.

Вот говорит Гусаков:

— Послушайте, Жорж, вы, оказывается, офицер, а как же вы стали циркачом?

— Видите ли, — ответил Жорж, — в четырнадцатом в чине поручика пошел на фронт. Был ранен. А лежа в госпитале, поразмыслил: за что я пролил кровь? За веру, царя и отечество? Но о вере у меня свое мнение. Она нужна для обуздания простого люда, образованному человеку вера в бога ни к чему. За царя? Его я, как и все прогрессивные люди, давно уже не уважаю. Что же касается отечества, так ему можно служить в любом месте, не обязательно в пекле войны.

— Но почему вы избрали цирк для служения отечеству?

— А что мне осталось делать? Будь у меня капитал, я бы служил ему так, как и вы, — имел бы заводик и делал снаряды. Но мои предки до меня позаботились о состоянии, пустили с молотка родовое имение. Единственный мой капитал — я сам, мои способности.

— Почему же вы сейчас вернулись в армию?

— Рассуждение простое. Всякая революция на своем гребне выносит наиболее способных и решительных людей. Самым значительным фактором в нашей революции будет армия. Вы же сами заинтересованы в победном завершении войны с Германией. И еще больше заинтересованы в наведении порядка в собственной стране. Так ведь?

— Ох, так. Распустился народишко, обуздать его надо, ой как надо.

— Обуздать его может только сильная армия. И я вам скажу, полковник Дутов наведет в Оренбурге порядок, я верю в его решимость и военный талант.

— Дай-то бог.

Тут заговорили сразу все гости. Максим не мог ничего разобрать в этом шуме. Наконец прорвался голос Ильи Ильича:

— Все это так, господа, но мне не нравится, что атаман Дутов хочет установить свою личную власть. Это же военная диктатура! Я как член городской думы буду протестовать.

— А я как член городской думы, — заговорил незнакомый мужчина, — буду всячески поддерживать намерения Дутова. Вы посмотрите, что делается. Главные мастерские вот-вот встанут. Там уже хозяин не начальник мастерских, а кучка смутьянов-большевиков. До чего дело дошло. Рабочие сместили начальника железной дороги и выбрали своего — большевика. Кобозева. Нет, господа, нам нужна твердая рука.

— Поистине так, — пробасил Гусаков. — Ты, Илья Ильич, извини, был и остаешься гнилым либералом. Мне доподлинно известно, что на этих днях забастуют и главные мастерские, и мой завод. А как обнаглели рабочие! Я уже на своем собственном заводе не волен делать что хочу. Обязательно, видите ли, должен согласовывать свои дела с ихним комитетом. Вот завтра встанет завод, и я ничего не могу сделать.

— Не волнуйтесь, господа, — это заговорил Жорж. — Забастовки не будет. Полковник Дутов уже предпринял меры.

— Слава богу, — выдохнул Гусаков.

— Доверительно скажу вам. Кроме преподавания в юнкерском училище, я состою при полковнике в должности офицера для особых поручений. Сегодня ночью я возглавлю отряд юнкеров, который совершит налет на Нахаловку и арестует главарей. Они как раз собираются все в кучу. Среди них есть наш человек, сообщил и время, и место их сборища.

— Кто же этот добродетель? Конечно, секрет?

— Безусловно, Прокофий Семенович, секрет. Одно скажу: он с вашего завода.

— Так при случае скажите, я его награжу.

— Всему свое время, дорогой Прокофий. Семенович.

Услышав это, Максим вскочил. Арестовать главарей железнодорожных мастерских! Да ведь это значит отца, Никиту Немова, Коростина, всех близких ему людей! Надо бежать предупредить их. Но сейчас это невозможно. Придется ждать, когда все разойдутся.

Вскоре за дверью стихло. Пришла Маша.

— Уехали догуливать на дачу. На вот, поешь, — сказала она и поставила на стул перед диваном тарелку с колбасой и французской булкой.

Максим медленно жевал, обдумывая, как ему бежать. Штаны есть — Генины, в шкафу висит старая куртка, наденет ее. Потом он все это вернет. Спросить у Маши свою одежду нельзя, может догадаться. Через окно он вылезет во двор. Вот только как перебраться через забор? Насколько помнит, он высок, и неизвестно, куда попадешь, вдруг в чужой двор?