— Good luck to you[60], буду рад услышать в скором времени ваш голос по телефону из Хартума.
Десять безымянных станций
Брезентовые мешки, в которые мы вечером для проверки налили воду, не пропустили за ночь ни одной капли. Остается решить вопрос, куда их поместить. По пути из Асуана они лежали, привязанные веревками, на подножках «форда».
— В Копршивницах об этом не подумали, когда в 1936 году стали выпускать «татру» без подножек. Внутрь машины они ни в коем случае не войдут, на крышу их тоже поместить нельзя.
Остается единственная возможность — передний буфер. Но здесь есть опасность, что мешки при непрерывной тряске протрутся или о края буфера, или о значки автоклубов, прикрепленные к буферу. Выбор несложен. Без воды ехать нельзя, следовательно, значки надо снять. Брезентовые мешки с 40 литрами воды в каждом прикрепляем к флагштокам и прочно привязываем к ручке запора переднего капота над решеткой масляного радиатора. В последний раз осматриваем мотор и с опаской поглядываем на заднюю часть перегруженной машины, которая низко оседает к земле…
Открывается новая страница путевого дневника. «Спидометр — 090, время — 6 часов 40 минут, высотомер — 270 метров над уровнем моря, термометр — 28 градусов, бак и четыре запасных канистра полны, в запаянных банках на всякий случай еще восемь галлонов. Солнце над горизонтом, настроение в зените».
С удовольствием проезжаем 14 километров асфальтированной дороги по направлению к аэродрому Вади-Хальфы. Старые следы ведут и дальше, но над ними висит колючая проволока. Видно, запрет проезда соблюдается добросовестно. Осторожно поднимаем необычное препятствие, и «татра» снова проскальзывает в пустыню, на этот раз одна.
Первый участок пути за Вади-Хальфой проходит поблизости от железнодорожной линии, ведущей на юг через Хартум в Сеннар, где она разделяется на две ветки — западную, ведущую к Эль-Обейду, и северо-восточную, доходящую до Порт-Судана на Красном море. Большую излучину Нила, прерываемую тремя могучими водопадами, стягивают 460 километров стальных рельсов железной дороги. На этой дороге есть 10 нумерованных станций, предназначенных скорее всего для того, чтобы дать отдых обслуживающему персоналу поезда, пассажирам и паровозу. На станциях, затерянных в сотнях километров в глубине пустыни, никто не садится, и ни у кого нет охоты покидать надежный поезд…
Еще утром мы поняли, что участок пути на всем его протяжении не представит для нас особого интереса. Мягковатый песок, на нем старые колеи, плоская поверхность, слегка повышающаяся к горизонту, да две узкие полоски железа. И так километр за километром, десяток километров за десятком. Через 33 километра показалась первая станция: небольшое строение, начальник станции с лицом цвета черного дерева, несколько кудрявых ребятишек. С любопытством смотрят они на необычную машину и машут нам рукой на прощанье. С обеих сторон появляются голые пригорки, но равнина перед нами остается неизменной, лишь постепенно поднимаясь. Далеко впереди в песке что-то зашевелилось, а потом недвижно замерло. Приблизившись, мы вскоре различаем редкого обитателя пустыни — небольшую газель. Это животное невероятно пугливо, не боится оно лишь автомобиля. Вероятно, любопытство заставляет газель остановиться в ожидании. Мы приблизились к ней на расстояние всего нескольких метров, и только тогда она бросилась бежать многометровыми скачками и через минуту скрылась из глаз.
В девять часов мы уже у станции № 3, почти в 100 километрах от Вади-Хальфы. После многих километров хорошего пути начинают появляться первые препятствия. К самой станции подходят скалы, вокруг которых навеян мягкий песок. Поскорее переводим машину на вторую, а затем и на первую скорость, чтобы избежать буксовки колес и не прибегать к испытанному средству — противопесочным лентам, применение которых стоит обычно пота и дорогого времени. В мягком песке нет камней, и нам не нужно опасаться ни за рессоры, ни за картер. Но песка все больше, он становится мягче, увеличивается количество мелких вади в нем. Вади имеют лишь два-три дециметра в глубину и едва два метра в ширину, однако их острые края прорезают местность, не отличаясь по окраске от окружающей среды. Глаза, утомленные резким солнцем, замечают их лишь в самый последний момент. При этом нам все время приходится повышать темп езды, чтобы не увязнуть. Плохую проходимость местности подтверждает и английское описание маршрута, полученное нами от комиссара. Слова heavy sand (тяжелый песок) на каждом шагу превращаются в действительность. У станции № 4 мы еле-еле выбираемся на мягкую насыпь около полотна дороги.
Температура воздуха поднялась до 40 градусов, высотомер — до 530 метров.
Неожиданная встреча в пустыне
Мы отдыхаем и подкрепляемся.
Тут на горизонте появляется облако дыма. Оно приближается, усиливается далекий гул, и через четверть часа на станцию въезжает длинная цепь белых вагонов. Из них выглядывает несколько голов, а потом из поезда выходят первые любопытные, чтобы посмотреть нашу «татру». Начинаются длинные расспросы и объяснения. Даже машинист покидает свой паровоз.
— Почему вы не летите, раз у вас есть тайяра?[61] — смеется кочегар. — Интересно знать, куда вы спрятали крылья своего самолета…
— Как бы охотно мы воспользовались крыльями в этой вашей пустыне, если бы только могли…
В душе мы завидуем машинисту, у которого есть две ленты колеи, уверенно ведущие его через пустыню от горизонта к горизонту. Его не беспокоят ни мягкий песок, ни скалы, ни глубокие вади, ни перегруженные рессоры. Он знает только свое расписание, и когда выезжает из Хартума, то твердо уверен, что доедет до Вади-Хальфы. Выйдет из строя локомотив, ему пришлют другой. Торопливо делаем два снимка, раздается свисток паровоза. Трогаемся. Поезд на север, мы на юг.
В тот момент мы не предполагали, что через несколько месяцев, получив сообщение из Праги, узнаем, что в эти мимолетные минуты в сердце Нубийской пустыни состоялась символическая встреча двух образцов чехословацкой продукции — вагонов и автомобиля. Стоило нам тогда нагнуться к осям вагонов, и мы бы прочли на них ту же самую марку «татра», которую пассажиры поезда рассматривали на переднем капоте нашей машины. Вагоны, поставленные Египту более 20 лет назад, до сих пор выполняют свое назначение в Судане, выстукивая унылый, однообразный ритм среди не менее унылой желтизны пустыни.
Дорога по пути к пятой станции становится все хуже. Уезжаем от железнодорожного полотна далеко в пустыню, где грунт тверже, но и там попадаем в переплетения вади и хоров[62]. Они насчитываются десятками на каждом километре, а за ними опять скалы. Осторожно, медленно минуем их и вновь выезжаем на равнину с высохшими руслами. Лишь по другую сторону железнодорожного полотна группы скал слились в дикие, рассеченные хребты. И все же наша сегодняшняя дорога бесконечно уныла. После предыдущих шумных дней нам кажется почти невероятным, что пустыня может быть так однообразна на протяжении целых сотен километров. Резкий, слепящий свет, жара и сосредоточенное наблюдение за местностью впереди машины чрезвычайно утомляют нас. Единственная отрада — спидометр, который зафиксировал, что с утра мы уже оставили за собой свыше 160 километров.
И тут на горизонте перед нами появляются белые треугольные паруса нильских фелюг. Это же невозможно, ведь Нил удален от нас не меньше чем на 200 километров! Однако зрение подтверждает, что белые паруса плывут по водной глади более четко и более определенно, чем в мираже. Паруса не передвигаются, они лишь растут с каждым километром. Только когда мы приблизились к ним на несколько сот метров, под парусами выросли красные кирпичные цоколи, а вода быстро исчезла, как будто сразу впиталась в песок. Это были запасные железнодорожные склады с белыми конусообразными крышами.
