На третью ночь, после визита врача и убедившись, что питье подействовало и мальчика не разбудишь ударом грома, она написала записку Микеро и подсунула под дверь. Писала — ей нужно в город, врач не удивится этому, знает ведь, кто она. Обещала вернуться утром и просила с мальчика глаз не сводить, как тот проснется. За это была почти спокойна.

Знала, что записку Микеро заметит обязательно, и все же взяла листок побелее. Словами сказать не решилась, во избежание расспросов.

Вышла на ночной воздух — как вырвалась, на какое-то время даже тревожиться перестала. Она все-таки была молода, и душа протестует, жить в страхе все время.

Письмо Энори Лайэнэ спрятала под одной из плиток в Лощине, с собой его нести было опасно, оставлять — тоже.

Летучие мыши носились над дорогой, ошалев от весны, и не обращали на храмы никакого внимания. Бестолковые — могут летать, а сами мечутся вверх и вниз, не знают, чего хотят! Вот ей бы способность перемещаться по воздуху…

План Лайэнэ таил в себе один изъян — она не рассчитала, что, хоть молода и полна сил, не очень привыкла долго ходить пешком, и всерьез, а не прогуливаться парком или берегом реки, где можно отдохнуть в любой миг. И носилок взять было негде. Ночью дорога от Лощины предсказуемо оказалась пуста, одиночество не пугало, но к открытию ворот молодая женщина опоздала.

Она решила заходить не через Кедровые, как все, кто возвращался из храмов: Лазуритовые находились ближе к ее дому, снаружи, обогнув часть городской стены, до них было быстрее, чем потом петлять между улочек.

Обычно по утрам тут царила шумиха — торговцы с повозками переругивались друг с другом за право пройти вперед, стражники осматривали товар, а простые путники старались, чтобы их никто не сбил с ног. Война все порушила, торговцы, если и были, уже прошли, народ не лился в ворота полноводным ручьем, а капал жалкими каплями вина из бутылки, осушенной пропойцей.

Лайэнэ бегло осмотрели на входе, потом чуть более пристально, заметив, что женщина молода и красива.

— Что, красотка, ночью к дружку бегала? Не от мужа ли? — подмигнул ей один из стражников. У нее сердце зашлось, показалось — лицо знакомое. А затем почудилось, что и Рииши сейчас появится здесь, он нередко бывал на тех или иных воротах с рассветом. С ответом Лайэнэ замешкалась, и услышала «Давай уже, проходи», как раздалось громкое «Дорогу!» — и прогрохотали копыта.

Отскочить в сторону она еле успела, но не удержалась на ногах, упала и крепко ударилась. В голове что-то хрустнуло, лопнуло; еще падая, Лайэнэ успела увидеть золотой флажок у гонца. Послание из Столицы…

Очнулась Лайэнэ на широкой лавке в какой-то каморке с деревянными чистыми стенами и небольшим окном. Со стоном подняла голову; тут же вбежала какая-то женщина, захлопотала, помогая сесть, принесла воды. Теперь, сидя, Лайэнэ могла видеть, что за окном — маленький дворик и помещения городской стражи. А ее, значит, сюда принесли и оставили, возиться особо не стали, невелика птица. На миг ощутила не то досаду, не то желание рассмеяться — явись она сюда с год назад и в своем нормальном обличьи…

— Благодарю за заботу, сейчас я уйду, — сказала она, поднимаясь; наступила на ногу и охнула. Только сейчас сообразила, что тени за окном какие-то больно уж длинные.

— Который час? — спросила с замиранием сердца.

Можно было рыдать, проклинать себя или судьбу, но надежда еще оставалась. До заката есть время, хотя и немного его; если вызвать носилки, она скоро будет дома. А там и слуги, и деньги. Она попросила о помощи женщину, пообещав расплатиться щедро. Та согласилась, правда, окинув незнакомку придирчивым взглядом. Лайэнэ не могла дать ей даже задаток, несколько монет, что были с собой, потеряла там, у ворот, когда ее сбила лошадь.

Растирая щиколотку, молодая ашринэ уселась ждать.

Небо становилось бледнее, желтее.

Посланница где-то замешкалась, видно, не поверила, что у пострадавшей путницы всерьез есть какие-то деньги. Если бы не выкатились монетки из рукава! Пожалела сто раз, что не взяла с собой кошелек, который можно надежно привязать к поясу: все равно грабителей по дороге не встретила, а городская стража кошельки у людей не срезает.

Дохромав до окошка, Лайэнэ выглянула, окликнула каких-то стражников, шедших по двору мимо, объяснила, в чем дело; они обещали помочь и тоже исчезли. Оставалось кричать, как задержанная за буйство на какой-нибудь вечеринке, чтобы привлечь хоть чье-то внимание.

А затем перестать наконец выдавать себя за другую. Еще бы прошел кто снова…

Совсем уже решила назваться — в другом месте так бы сразу и поступила, но тут опасалась насмешек и сплетен за спиной, решат еще, что за прежним их командиром явилась, не зная, что нет его в городе. И без того задержал ее тут прошлой осенью, спасибо, Кайто Аэмара вызволил…

Прокляла себя десять раз, но под кожу въелись правила — излишнего, дурного внимания не привлекать. Даже сейчас не смогла поступиться вбитым с детства законом.

Назваться она не успела, носилки-таки доставили. Хмурый верзила на руках вынес ее на улочку, усадил в деревянный короб.

Лайэнэ глотала слезы и беззвучно молилась. Ее, считай, не было целый день. И надо успеть домой и обратно к воротам, пока их не закрыли. Или сразу в Лощину? Нет, без зелья возвращаться нет смысла. Обратно так просто не выбраться, придется давать объяснения, куда это она зачастила.

Как быть, если каждый миг дорог?

Женщина-посланница крутилась подле, отчитываясь, как трудно было достать носилки. Она намеревалась проводить свою подопечную, чтобы не лишиться выгоды.

Лайэнэ было все равно. Вот сейчас будет дома, велит служанкам расплатиться, и наймет новых носильщиков, лучше бы лошадь, конечно, жаль, что ездить верхом не умеет она. Да, так и поступит — заплатит за лошадь вместе со всадником, пусть отвезет ее сам.

Улочки, соседние с ее домом, встретили привычным по середине весны ароматом гиацинтов — они пахли сильнее ирисов, заглушая их голос. Могла — пробежала бы оставшееся расстояние. Но приходилось сидеть; искусала себе все губы, измяла грубоватое полотно юбки.

Все холодней становилось в груди, будто не к дому подъезжала, а к месту казни.

Ворота, уцелевшие при взятии крепости, зияли дырами, доски торчали вокруг, как остатки зубов. Обугленные балки, обвалившиеся перила. Дерево еще тлело. Остро пахло гарью, словно и сам воздух тут поджигали. Ветер свистел, ныряя меж досок и разваленных бревен, словно показывал свою лихость. По доске хлопала, зацепившись за гвоздь, обгоревшая тряпка, недавно одно из знамен.

Никто не помешал Лиани дойти до Сосновой, даже собственная слабость. Солнце поднялось уже до верха стен — тори-ай ошибся, времени, чтобы добраться, понадобилось больше двух часов.

Крепость — то, что от нее осталось — не пустовала: меньше десятка человек бродили внутри. Своих приятелей он среди них не увидел. Кто-то пытался помочь раненым, кто-то потерянно ходил туда-сюда среди тел, ища близких или просто выживших. Подросток, перемазанный сажей, сидел посреди двора, будто на островке в половодье, когда вставать попросту бессмысленно — идти некуда. Женщина в красном шарфе, повязанном на голову, никак не могла поднять мужчину, лежащего вниз лицом — он был больше ее раза в два, и она все тянула и тянула его за плечи. Лиани ее не знал, видно, пришла из деревни. Старик, отвоевавший свое и живший в Сосновой из милости, полусидел, прислонившись к бочке, и деловито разглядывал страшную рану на ноге: часть голени обгорела, и видна была кость. Но он, казалось, боли не чувствовал, и прикидывал, как бы ловчей перевязать.

На юношу внимания никто не обратил; будь он из вражеского отряда, мог бы убить всех. Он тоже никого не окликнул, расспросить; тоже бездумно вошел в этот медленный хоровод, побрел, отыскивая знакомых. Эйли Амая нашел быстро. Лицо младшего офицера уцелело, на нем почти не было грязи и сажи. Только цвет серо-белый, не как у живого. А вот летописца, секретаря командира Таниеры, свесившегося с каменной лестницы во двор, узнать можно было лишь по кольцу из оникса — не привык к сражениям, и снять позабыл. Рухэй кольцо почему-то не взяли; но они, похоже, не особо и грабили — больше старались разрушить. И еще, и еще были лица, одни целые, другие нет; мужчины молодые и старые, те, кому уже привязался, и те, к которым привязаться еще не успел, но привык. Мертвые.