– Похвальная осторожность... Однако основываться на постоянстве – это ненадежно. Мы ведь можем наблюдать постоянство только в прошлом. Мы не знаем, останется ли наше постоянство столь уж постоянным в будущем... Ведь буря наиболее вероятна именно в самом конце долгого затишья! Классическое определение истины весьма поверхностно, однако представляет собой самую распространенную и укоренившуюся концепцию истины. Такое объяснение было принято многими философами разных эпох. Эта концепция называется классической концепцией истины. Впервые она была сформулирована Аристотелем. Ее суть сводится к формуле «Истина есть соответствие вещи и интеллекта...» По-латыни, кажется, это звучит так: «Veritas est adaequatio rei et intellectus». Уж простите... в греческом я слаб. Точнее всего, это можно сформулировать так: «Истина – это адекватная информация об объекте, получаемая посредством его чувственного и интеллектуального постижения и характеризуемая с точки зрения ее достоверности». Другая, более упрощенная трактовка: «Истина – адекватное отображение действительности в сознании».

– Ну, это не противоречит вашему определению с оговорками...

– Да, но выпадает человеческий фактор, и истина, основанная на отображении иллюзорной действительности, в человеческом сознании принимается за абсолют. На этом абсолюте строятся некоторые другие теоретические науки, а результат, разумеется, – полная чушь.

– Что же нового вы предлагаете? – не унимался профессор.

– Упаси боже, ничего нового я не предлагаю. Понимание истины как соответствия знаний вещам было свойственно в античности Демокриту, Эпикуру, Лукрецию. Классическая концепция истины была принята такими гигантами мысли, как Аристотель, Фома Аквинский, Гольбах, Гегель и даже Маркс. Классическая концепция присуща философам двадцатого века и многим современным философам. Такое понимание истины было свойственно, в частности, английским и французским философам-материалистам Нового времени. Они определяли истину довольно четко, постулируя ее в своих формулах как «адекватное отображение действительности», присоединяясь к приверженцам классической концепции. Материалисты довольно часто считали истину самоочевидной в смысле рационалистической интуиции.

Бэнгу хотелось поскорее закончить разговор. Честно говоря, его клонило в сон, а он собирался вечером развлечься с девочкой. Пятница была самым подходящим днем, и, разрядившись, Бэнг мог предаться спокойным размышлениям в течение выходных...

– Что же вы думаете об идеалистической теории истины в античной философии?..

Бэнг подумал, что ему вовсе уже не хочется разговаривать об этом, но все же ответил:

– Вы имеете в виду Платона, согласно которому истина есть вечная идея, как и прочие вневременные свойства других «идей»? Что ж, повторюсь... Положим, это так. Допустим, эти вечные идеи существуют. Хотя, скорее всего, это плод человеческого сознания. А значит – всего лишь слова... Не более того. Красивые слова... Они не имеют практического смысла, при всей своей универсальной значимости. И сколько бы мы ни вторили Фоме Аквинскому, идеалистически трактовавшему учение Аристотеля, и Августину, опиравшемуся на взгляды Платона, проповедовавшему учение о врожденности истинных понятий и суждений, – это дела не меняет. Все эти концепции проистекают из веры в особое положение человека в мире. И Декарт, и даже Гегель, считавший идею «истиной в себе и для себя», просто подтверждают мое сомнение... Мы рождаемся, живем и умираем в рамках нашего человеческого восприятия, мышления... Мы представляемся сами себе мерой всех вещей, даже тех, познание которых нам недоступно...

– В таком случае, вы отрицаете и иррациональный подход к пониманию истины.

– Экзистенциалисты противопоставляли объективной истине представление о личной истине, которая интуитивно постигает бытие. Хайдеггер считал, что сущность истины есть свобода. Поскольку эти соображения помогают нам существовать, они хороши, но увы, не имеют никакой самостоятельной ценности...

– Позвольте... Разве это не означает, что вы умаляете значение человека?

– Это было бы нецелесообразно... Самоуничижение ничему не способствует, а, скорее, мешает трезвому взгляду на мир в той же мере, как и самовозвеличивание.

Бэнг встал. Профессор понял, что разговор подошел к концу.

Проводив наскучившего ему профессора, Бэнг удостоверился, что прислуга ушла на выходные, и он в замке один. «Какая-то животная жизнь у меня получается», – кольнула мысль, пока он набирал номер. Он пользовался услугами практически всех агентств, поставляющих девиц, и настолько боялся привязаться, что требовал каждый раз разных женщин. Поскольку их количество все же было ограничено, иногда приходилось проводить вечер в обществе одной и той же дамы. Впрочем, фантазия Бэнга была скупа, а девушек заранее инструктировали о его пристрастиях и о том, что клиент не любит разговорчивых.

В этот раз Бэнг открыл дверь блондинке. Черты ее лица выдавали восточноевропейское происхождение. В силу определенных обстоятельств именно такие девушки нравились Бэнгу.

«Наверное, полячка или чешка... Новенькая...» – удовлетворенно подумал Бэнг.

Он провел гостью в просторный салон, включил музыку и развалился в креслах. Девушка отошла на несколько шагов и стала медленно двигаться в ритм незамысловатой мелодии. Довольно быстро она освободилась от одежды и стала совершать соблазнительные движения. Бэнг не беспокоился за себя. Он принимал таблеточку виагры, чтобы не пропадали напрасно потраченные двести фунтов стерлингов за полтора часа.

Он внимательно разглядывал стройную фигуру девушки, ее немного великоватую грудь, тонкую шею. Ему понравились ее ноги. Бэнг поманил соблазнительницу пальцем и сладко отвел душу. Перед самым концом девушка неожиданно сжалась и стала лихорадочно царапать его спину.

– Еще! Да! Да! – внезапно закричала она...

«Русская», – подумал Бэнг и кончил.

Он был удивлен и растерян. Его гостьи еще ни разу не выказывали такого явного оргазма. В этих кругах потеря контроля над собой считалась совершенно непрофессиональной и нетипичной.

– Новенькая? – по-русски спросил Бэнг, подавая девушке разбросанную одежду.

– Да... – ответила она и потупила взгляд, не ожидая услышать русскую речь от солидного английского лорда, обитателя замка.

– Больше не приезжай, – сказал Бэнг, расплатился и поспешно выставил ее за дверь.

– Козел... – послышалось из-за двери, и это хорошо знакомое с детства ругательство показалось Бэнгу каким-то милым и неуверенным. Ему захотелось отворить дверь и позвать девушку обратно, но он сдержался.

«Я же разумный человек... Всё. Довольно. Мне не нужно этих историй, привязанностей, хватит... С меня достаточно Миры. Да и других тоже. Я больше не позволю женщинам выкручивать шиворот-навыворот мои мозги...»

Ночью Бэнг долго не мог уснуть. Что-то мешало ему прийти в обычное самодовольное расслабление, притягивающее сон. Он пробовал читать, специально выбрав из своей необъятной библиотеки одну из самых скучных книг: «Энгельс и Маркс о религии». Издание было английским, что прибавляло сухости в и без того до боли знакомый бред с редкими проблесками ясной мысли. Наконец, часам к двум ночи, книга выпала из его рук, и легкий одурманивающий сон окутал его беспокойное сознание...

– Все кончено! – услышал он голос Миры.

– Нет! Нет! Нет! – кричал Николай и целовал ее в губы, глаза, уши, чувствуя на своих губах горьковатый привкус Мириных слез.

– Я умоляю тебя... Я заклинаю тебя... останься! Я буду тебя прятать... Отдай эти проклятые деньги... Я брошу мужа... Только не оставляй меня... Зачем тебе все это?

«И действительно, зачем мне все это? – мучительно всхлипнул мистер Бэнг. – Разве нельзя было жить обычной человеческой жизнью? Жениться на Мире, родить детей... Зачем мне эта мания величия? Берложное копошение? Тоже мне, выискался мессия...»