Он вышел. В холодной февральской ночи светили бесчувственные звезды. Вот и его детище, «Альфа-Омега», никчемный спутник, вертится где-то там в невообразимой вышине, в полутора тысячах километров от Земли. Николаю захотелось стать этим мертвым спутником и созерцать все беспристрастно со стороны.

– Не может быть, чтобы она умерла... не может быть! – горячо шептал он в небо. – Боже милосердный! Чему ты меня этим научишь? Как ты можешь такое со мной сотворить? Я послушался... Я последовал...

– Что же я с Господом торгуюсь?.. – вдруг спохватывался он. – Надо молиться!

Он опустился на колени прямо в снег и, заливаясь слезами, зашептал давно заученную, но ни разу не повторенную им с детства молитву:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...

Дальше он забыл и принялся повторять то же самое... а потом вдруг добавил:

– Господи, прости мне мою гордыню, прости мое скотское существование на этой земле, отпусти мне грехи мои... Мира – святая. Она столько страдала... Она невинна... Пожалуйста, даруй ей жизнь... Дай нам утешиться ребеночком... Много, много я грешил. Мало я верил в Тебя. Но нет у меня ничего в целой Вселенной, кроме этой несчастной, растерзанной женщины! Пожалей ееНе наказывай меня ее смертью. Накажи как-нибудь иначе, я все приму, но только дай ей жить!

Николай зарыдал и уткнулся лицом в тяжелый, покрытый колючей ледовой коркой снег.

Кто-то тронул его за плечо. Над ним стояла бабка в белом халате.

– Врач велел передать...

– Что? Что? Что? Она умерла?!

– Да не ори ты... Она в операционной. Состояние тяжелое. Еле успели. Ничего пока не обещаем. Что ж вы сорокалетнюю бабу дома рожать оставили?

– Скажи, скажи... Она будет жить?

– Будет, будет... Раз доктор велел успокоить, значит, все вроде ничего... Но ты губу не раскатывай. Всякое бывает. Сами виноваты. Пойдем, налью тебе спиртику. Согреешься.

Николай сидел в подсобке и держал в трясущихся руках жестяную кружку с медицинским спиртом. Бабка налила себе тоже.

– Хороший спиртик. С вашего спиртзавода, из Тюбука...

Он залпом выпил грамм тридцать. С непривычки его передернуло. Закусить было нечем. Занюхал рукавом.

– Слабый мужик пошел... – разочарованно выдохнула бабка и легко опрокинула чарку...

– Может, сходишь? Узнаешь, чего там да как... – плаксивым голосом взмолился Николай.

– Ладно, ладно... Только не буянь.

Он тупо уставился на облупленную стену подсобки. Все философские теории, глубокие размышления превратились в едкий удушливый пепел. В голове было пусто, и только мерно бил колокол единственной мысли:

– Только бы была жива! Только бы была жива! – Только бы была жива!

Он исступленно, как магическое заклинание, повторял эти слова.

Когда он заслышал шаркающие шаги возвращающейся бабки, сердце его упало куда-то вниз и, пронзив больничный пол, как масло, умчалось к центру Земли.

– Жива твоя евреечка! И ребеночек жив. Мальчик! С тебя причитается, паря...

Прошло три года. Бангушины по-прежнему жили в Тюбуке душа в душу. Растили сынишку Костю. Имя выбрала Мира, а Николай не возражал.

Однажды Мира принесла из интерната телескоп. У него вываливалась линза, и Николай взялся починить.

– Фто это такое? – спросил трехлетний Костик.

– Это такая труба, в которую лучше видно звезды. Хочешь посмотреть? – весело спросила Мира.

– Хачу тубу! Хачу тубу! – весело закричал Костик.

Они вышли на балкон. Сначала посмотрели на луну, а потом Мира сказала:

– А ты знаешь, Костик, что папа для меня звездочку на небо подвесил?

– Пьявдя-пьявдя? Вёздочку?

– Ага! Хочешь посмотреть? Альфа-Омега называется.

– Мальфа-Бамека?

– Угу...

Мира повозилась с телескопом и показала сынишке звездочку. Тот деловито зажмурил не тот глаз. Мира его поправила.

– Видишь?

– Дя! Вёздочка! — Костик помчался к папе.

– Папа! Папочка! Я твою вёздочку видел, которую ты для мамочки подвесил! Пойдем, покажу...

Николай улыбнулся и заглянул в телескоп.

– По-моему, это Альдебаран, – пробормотал он.

– Сам ты Альдебаран, – засмеялась Мира. – А это моя звездочка, которую ты мне подарил... Мальфа-Бамека называется!

Честно признаться, я не люблю художественную литературу. Во всяком случае, я был уверен в этом до недавнего времени. Я считал, что аморально автору становиться богом и распоряжаться судьбами героев на свое усмотрение или, еще хуже, в угоду читателям.

Некоторое время я воздерживался от написания произведений подобного рода. Однако во время работы над «Альфой и Омегой» со мной случилось нечто необычное. Мои герои сами принялись диктовать мне свои жизни. Хотите верьте, хотите нет... У меня были совершенно иные планы на их счет...

Пользуясь примером великих, например Толстого с его комментариями к известной своей скандальной репутацией «Крейцеровой сонате», я тоже поддался приступу легкой мании величия и решил написать пояснения к роману, в которых, в том числе, попытался ответить на отзывы первых читателей, ознакомившихся с романом еще до его публикации, в надежде на то, что эти пояснения смогут стать полезными не только для них, но и для меня самого. Конечно, если произведение, как в случае с Толстым, призывает отказаться от похоти и жить с женой как брат с сестрой, то тут уж поясняй не поясняй – не поможет. Ну а если жена возжелает запретного плода и переспит с музыкантом, то можно ее зарезать, и суд тебя оправдает. Автор волен писать, что ему заблагорассудится, если, конечно, «он ведает, что творит».

Мой роман начинается с неизвестного высказывания Иисуса Христа: «Блажен, кто ведает, что творит, и проклят, кто не ведает». Эта фраза обнаружена в Кембриджском кодексе (Cantabrigiensis D), известном под названием кодекс Безы (Bezae)[1]. Эта рукопись – двуязычна: на левой странице – греческий текст, на правой – латинский. Кодекс датируется IV-V веками нашей эры и содержит лишь часть Нового завета. Считается, что этот документ является копией более древнего манускрипта, написанного во втором, а может и первом веке, во всяком случае, в то же время, когда создавались тексты, ставшие каноническими. Этот кодекс содержит некоторые разночтения, не встречающиеся ни в какой другой древней рукописи. Теодор Беза, преемник Кальвина на посту Женевской Церкви, обнаружив в Лионском монастыре св. Иринея эту рукопись, так испугался, что в 1581 году отослал ее в Кембриджский университет с надписью: «Лучше скрыть, чем обнародовать». Там этот кодекс и скрывался от людских глаз почти два столетия. Мое внимание на этот манускрипт обратила Dr. Jenny Read-Heimerdinger, профессор Уэльского университета (University of Wales, Bangor). Она гостила у нас и обучала моего сына истории христианства.

Вот как выглядит эта цитата по-гречески и латыни:

«В тот же день Он увидел человека, работающего в субботу, и сказал ему: Человек, если ты знаешь, что ты делаешь, ты благословен, но если ты не знаешь, что делаешь, ты проклят и являешься нарушителем Закона».

Выходит, если ты ведаешь, что творишь, даже нарушая заповеди, то ты блажен, благословен (макариос). То же греческое слово все время употребляется в Нагорной проповеди Христа: «Блаженны миротворцы... Блаженны нищие духом...»

Осознание своих действий ставится выше Закона! Не означает ли это, что Христос дает человеку полную свободу выбора, подразумевая, что Законы писаны лишь для тех, кто не ведает, что творит? То есть совесть человека, его ум, душа наверняка подскажут, что можно, а чего нельзя. Все, чего желает Христос, – чтобы мы прислушивались к самим себе, и тем самым «ведали, что творим». И это для Него важнее, чем соблюдение даже самых основных законов.