– Хорошо, хорошо... – зевнул Михей.

Вернувшись домой, в привычную рутину, Мира автоматически занялась домашними делами, но сама она, ее разум и душа были далеко. Уже несколько месяцев в ней происходило раздвоение. Для постороннего взгляда она ни в чем не изменилась, но внутренне в ней затаилась странная смесь отстраненности и борьбы с собой. Несмотря на выработанные отрицательным опытом скептицизм и «разумность», в ней внезапно снова проснулась сентиментальная мечтательная девочка, от которой она неимоверным усилием воли избавлялась несколько лет. Она плыла в ауре этой мечтательности, возвращаясь к самой себе. Никогда никому, кроме нее самой, не нужна была ее возвышенная натура, и с годами она выстроила защитную скорлупу, привычную и понятную для окружающих, внутри которой ее живая душа начинала тихо умирать, грозя превратить Миру в самую заурядную, ничем не примечательную тетку со стандартным набором жизненных сентенций, забот, обид и мелких, никчемных радостей. Как же трудно сохранить свою глубинную сущность, если она никому не только не нужна, а смешна и неудобна настолько, что даже самые близкие норовят отвернуться и в лучшем случае стараются снисходительно не замечать, а то и настоятельно советуют поскорее избавиться от всяческого романтизма и влиться в стройные ряды громогласно-стандартных борцов за выживание всеобщей «теточности»!

И когда ты настолько преуспел в притворстве и вытравливании собственного «я», что тебя уже совершенно невозможно отличить от лучших образцов циничных, зубастых и клыкастых, вдруг судьба, словно в насмешку, приводит к тебе человека или явление, от которого внутри поднимается такая волна вытравленного «я», что все оболочки и скорлупы рассыпаются в прах, и ты с трудом пытаешься сохранить хотя бы видимость похожести на остальных. Нельзя сказать, чтобы Мира обдумывала все эти превращения внутри себя. Но они были такими мощными, что все ее силы уходили на сохранение внешнего «лица». Рядом не было человека, понимающего Миру настолько глубоко, чтобы заметить под обыденными формами существования какие-либо изменения в ее душе. И в этом-то и заключалось ее счастье и несчастье. Счастье – потому что ей удавалось сохранять неизменность жизни, не тревожа ни родителей, ни мужа, ни маленького сына. Несчастье – потому что, даже обладая полным набором родных людей, она оставалась абсолютно одинока, и никому не было дела, что же на самом деле представляет собой эта Мира...

Единственной надеждой на понимание и душевную близость оставался сын, но он был еще настолько мал, что надежда эта терялась в туманных клубах будущего, не принося облегчения настоящему. Сын, собственно, и стал причиной ее вполне осознанного замужества. Ей очень хотелось иметь душу, заинтересованную именно в ней, Мире, хотя бы на самом базисном, животном уровне. А муж приложился к этому союзу Миры и крошечного младенца в качестве традиционной составляющей общепринятого представления о семейном счастье. По слабости души и незрелости лет Мира не смогла преодолеть боязни общественного мнения и охов-вздохов своих родителей по этому поводу. Муж в сознании Миры изначально был страдающей, обманутой стороной, нужной ей в корыстных целях как прикрытие, заслон от окружающего мира, своего рода «галочка», оправдание своего поиска и выращивания настоящей родной души. С самим мужем такого союза не получилось. Слишком разные они были люди. Мира видела его насквозь, жалела и прощала его недостатки. Она же оставалась для него непредсказуемой загадкой, полной необъяснимых сюрпризов. С обеих сторон все время шла своеобразная игра и представление себя и партнера чем-то иным, не вдаваясь в подробности внутренней сути. Мира пыталась изображать из себя рачительную и заботливую хозяйку, играя эту роль с легкостью чемпиона по баскетболу, попадающего огрызком яблока в корзину для бумаг и ясно осознавая, что это занятие очень скоро наскучит ей до чертиков. А на большие перспективы приложения своих сил рассчитывать не приходилось в связи с ограниченностью способностей партнера. Муж Миры занимался домом и хозяйством, всерьез прикладывая весь набор своей фантазии и сил, получая, однако, результат, может быть, и великолепный для какой-то другой гипотетической женщины, но у Миры вызывающий не более чем улыбку смущенного одобрения, как у матери вызывает творение ее трехлетнего сына в изобразительном искусстве, которое несомненно заслуживает одобрения и поощрения, хотя совершенно невозможно разобрать, что же именно там нарисовано...

Неудивительно, что решение поступить на философский факультет было продиктовано отчаянным интеллектуальным голодом и болью, болью всех нерастраченных сил и способностей, покрывающихся толстой коркой обыденности и плесенью пошлости.

Однако вместо славной философской школы, окруженной портиками Платона, вместо горячих споров и поиска истины с кафедры несли сухую ахинею плешивые лекторы, и не было в том, что они говорили, и толики надежды на необходимую душе и разуму зарядку, без которой любые научные термины превращаются в жалкую чушь.

В Николае Бангушине своим измученным внутренним взором она, как рентгеном, увидела точно такую же загнанную душу, исступленно ищущую выхода и собеседника! Она была готова заплатить за каждое словечко с ним изменой мужу, родине, Богу, черту лысому... чему и кому угодно, лишь бы напитать себя снова, а может быть впервые, радостью истинного, не полуживотного бытия!

Ночь прошла в беспокойных метаниях... Николай то мечтал о завтрашнем дне, как он приведет Миру в квартиру Михея, как они будут сначала целоваться, а потом ничто их не остановит, он наконец сорвет с нее ненавистную одежду и будет целовать каждую ее клеточку, каждую малюсенькую родинку... То вдруг ему становилось страшно, что что-нибудь выйдет не так, либо что-нибудь помешает, либо с ним произойдет какая-нибудь несуразица, и он, стараясь не шуметь, выходил на балкон, где с залива дул неприятный, резкий ветер, и курил одну сигарету за другой, пока у него не разболелась голова, да так, что пришлось повязать ее холодной мокрой тряпкой и принять пару пилюль.

Он еле дождался утра, и в шесть торжественно и неторопливо проследовал в душ. Заперев дверь, он разделся и мельком посмотрел в зеркало. Вдруг его передернуло от мысли, что вот это голое, волосатое существо с сутулой спиной и немного отвислым животом предстанет перед ее очами...

– Она меня возненавидит! Ее просто стошнит! – почти в полный голос прохрипел Николай.

За дверью послышался шорох.

– Ты что так рано проснулся? – это была мама.

– У меня болела голова, не мог уснуть... – крикнул через дверь Николай.

– Ты больше кури, у тебе не только голова отвалится.

Слова матери навели его на грустные размышления о том, что именно еще может у него отвалиться. Посмотрев на свое причинное место, он остался крайне недоволен. В расслабленном состоянии его жгутик напоминал некое беспозвоночное существо, раздавленное хлебным фургоном. Конечно, в других обстоятельствах Николай был вполне доволен этим своим даром природы. Как-то утром он поднялся в полной красе, и Николай не устоял перед соблазном поднести к нему линейку. Двенадцать сантиметров его немного напугали, потому что он читал в какой-то книжке, что должно быть сантиметров пятнадцать, а лучше восемнадцать, но, прикинув размеры средней девушки и приняв во внимание, что его скромная гордость была весьма охватиста в толщину и покачивалась гордо и уверенно, он решил, что не будет комплексовать, что и такой сойдет, и еще, все говорят, это не важно, не в размере дело и так далее.

Сегодня же, как назло, Николай был не в форме. У него даже мелькнула мысль все отменить, сказаться больным или просто ничего не сказать Мире о ключе, спокойно провести день в университете и, процеловавшись пару часов по подворотням, блаженно и немного устало проводить Миру восвояси.

«Нет, нельзя упускать такой шанс. В конце концов... Если что, она поймет... Хотя если я слабак, то зачем ей гулять от мужа? Дружба – это, конечно, само собой, но когда целуешься, разговоры не поразговариваешь, и поэтому, скорее всего, между нами нечто большее, чем дружба...» Так что нужно было решаться. Николай открыл воду, и из душа лениво потекла обжигающая вода. Он добавил холодной – поток стал ледяным. Николай раздраженно убавил, и вода снова стала кипятком.