– Ты ведь сказал, что твоя любимая афера больше не практикуется, – заметил Тень.

– Да, сказал. Только эта не любимая. Любимая называется Игра в епископа. В ней все есть: эмоциональная напряженность, хитрость, динамика, неожиданный поворот сюжета. Я время от времени думаю, может, с небольшими вариациями, можно было бы... – он осекся и покачал головой. – Нет. Всему свое время. Идет, предположим, 1920 год, мы, скажем, в Чикаго, или Нью-Йорке, или Филадельфии, в любом городе – от среднего до большого. Место действия – ювелирный магазин. В магазин заходит человек, одетый священником – причем это не просто священник, а епископ в мантии, – выбирает ожерелье, восхитительную и великолепную вещицу из бриллиантов и жемчуга, и расплачивается дюжиной новеньких хрустящих стодолларовых купюр.

Верхняя купюра испачкана зелеными чернилами, и хозяин магазина рассыпается в извинениях, но – бизнес есть бизнес – и он отсылает стопку банкнот для проверки в банк на углу. Вскоре сотрудник магазина приносит купюры обратно. В банке сказали, что фальшивых нет. Хозяин магазина снова извиняется, а епископ – вообще сама вежливость, он все прекрасно понимает, ведь столько на свете развелось преступников и безбожников, да такая кругом безнравственность и распущенность, да столько падших женщин, а теперь еще и подонки общества выкарабкались со дна и воцарились на экранах синематографа – чего же дальше ждать от этого мира? Ожерелье уже упаковано в коробочку, и хозяин магазина изо всех сил старается не думать, зачем епископ покупает бриллиантовое ожерелье за тысячу двести долларов и почему расплачивается наличными.

Епископ сердечно с ним прощается и выходит из магазина – и тут ему на плечо опускается чья-то тяжелая рука.

«А, Мыльный, попался, шельмец, опять за старое?» – и широкоплечий участковый с честным ирландским лицом заводит епископа обратно в ювелирный магазин.

«Прощу прощения, этот человек ничего сейчас у вас не покупал?» – спрашивает коп.

«Нет, конечно, – отнекивается епископ. – Скажите же ему!»

«Напротив, – говорит ювелир. – Он купил у меня ожерелье из жемчуга и бриллиантов – и заплатил наличными».

«Вы можете показать мне банкноты, сэр?» – спрашивает коп.

Ювелир берет из кассы двенадцать банкнот по сто долларов и протягивает копу. Тот просматривает их на свет и с удивлением качает головой: «Эх, Мыльный, Мыльный, – говорит коп, – ты превзошел сам себя! Ты настоящий мастер, а?»

Епископ расплывается в самодовольной улыбке.

«Вы не можете ничего доказать, – говорит он. – В банке сказали, что с ними все в порядке. Настоящие зеленые».

«Я в этом не сомневаюсь, – соглашается участковый, – вот только не уверен, что их предупредили о том, что в город пожаловал Сильвестр Мыльный, или о том, какие качественные стодолларовые бумажки он пустил в оборот в Денвере и Сент-Луисе». – С этими словами он запускает руку в карман епископа и достает ожерелье.

«Ожерелье из жемчуга и бриллиантов стоимостью в двенадцать сотен долларов в обмен на бумажку и чернила за пятьдесят центов, – говорит полицейский, который, кажется, в глубине души настоящий философ. – И еще выдает себя за служителя церкви. Стыд и срам!» – говорит он, защелкивая наручники на запястьях епископа, по которому тут же становится видно, что никакой он не епископ, и выводит его из магазина, отдав ювелиру квитанцию на ожерелье и фальшивые стодолларовые купюры. Как-никак вещественные доказательства.

– Это на самом деле были фальшивки? – спрашивает Тень.

– Конечно нет! Новенькие банкноты, прямо из банка, на одной-двух отпечаток пальца да пятнышко зеленых чернил, чтобы выглядели поинтереснее.

Тень отпил кофе. Он был даже отвратительнее тюремного.

– Значит, коп на самом деле не коп. А что с ожерельем?

– Улика, – сказал Среда. Он отвинтил крышечку солонки и высыпал небольшую горку соли на стол. – Ювелир получает квитанцию и уверяется в том, что ему вернут ожерелье, как только дело Мыльного дойдет до суда. Он радуется, что исполнил свой гражданский долг, и, размышляя над тем, какую историю расскажет завтра вечером на очередном собрании Чудаков68, с гордостью наблюдает, как полицейский с двенадцатью сотнями долларов в одном кармане и ожерельем стоимостью в двенадцать сотен долларов – в другом уводит мнимого епископа в полицейский участок, куда они, естественно, и носу не покажут.

Официантка вернулась, чтобы убрать со стола.

– Скажите, дорогуша, – спросил Среда, – вы замужем?

Она отрицательно покачала головой.

– Удивительно, что такую прелестную юную леди еще не увели под венец.

В высыпанной на стол соли Среда принялся вычерчивать ногтем приземистые, корявые, похожие на руны знаки. Официантка покорно стояла рядом, теперь она напоминала Тени уже не столько лань, сколько молоденькую крольчиху, освещенную фарами восемнадцатиколесного грузовика и застывшую на месте от страха и растерянности.

Среда понизил голос, так что Тень, сидевший за столом напротив, едва его расслышал:

– Во сколько ты заканчиваешь работать?

– В девять, – сказала она и сглотнула. – Самое позднее в девять тридцать.

– А какой здесь поблизости самый приличный мотель?

– Мотель 6, – сказала она. – Но он не очень.

Среда бегло провел кончиками пальцев по ее руке, оставляя на коже крупицы соли. Она даже не попыталась их стряхнуть.

– Для нас, – еле слышно прогудел Среда, – он превратится в дворец наслаждений.

Официантка взглянула на него, закусила тоненькие губки, помедлила несколько секунд, потом кивнула и убежала на кухню.

– Ты в своем уме? – сказал Тень. – Ты играешь с законом – она только вчера из-за парты.

– На закон я никогда особо не обращал внимания, – ответил Среда. – Она меня как таковая не интересует, мне просто нужно немного взбодриться. Даже царю Давиду было известно одно простое правило: если хочешь разогнать кровь в старом теле, трахни девственницу и перезвони с утреца.

Тень задумался, была ли девственницей девушка на ночном дежурстве в отеле Игл-Пойнта.

– А заразу какую-нибудь ты подцепить не боишься? – спросил он. – А вдруг она залетит? А что если у нее есть старший братец?

– Нет, – сказал Среда. – Не боюсь. Зараза ко мне не липнет. К сожалению – по большей части, – такие, как я, стреляют вхолостую, поэтому о скрещивании можно говорить весьма условно. Когда-то давно такое случалось. Теперь это тоже возможно, но настолько маловероятно, что практически немыслимо. Так что и беспокоиться не о чем. А братья и даже отцы есть у многих. Только это не моя проблема. В девяноста девяти случаев из ста меня наутро уже и след простыл.

– Значит, мы остаемся здесь на ночь?

Среда потер подбородок.

– Я ночую в Мотеле 6, – сказал он, сунул руку в карман пальто и достал ключ от входной двери, бронзового цвета и с подвешенной к нему биркой, на которой был напечатан адрес: 505 Нортбридж-роуд, кв. 3. – А тебя ждет квартира. В одном далеком городе.

Среда на секунду прикрыл, а потом снова открыл глаза – серые, светящиеся и слегка отличающиеся оттенком – и сказал:

– Через двадцать минут грейхаундовский автобус будет проезжать через город. Он останавливается у заправки. Вот твой билет.

Он вынул сложенный пополам билет и протянул его Тени через стол. Тот взял и развернул: на билете было написано имя.

– Кто такой Майк Айнсель? – спросил он.

– Ты. С Рождеством тебя.

– А где Лейксайд?

– Там, где будет твой дом на ближайшие несколько месяцев. Ну, и раз бог у нас любит троицу... – Он достал из кармана маленький, празднично упакованный сверток и толкнул его через стол. Сверток остановился рядом с бутылкой кетчупа: на горлышке застыли черные подтеки высохшего соуса. Тень сидел не шелохнувшись.

– Ну?

Пересилив себя, Тень разорвал красную оберточную бумагу и обнаружил желтовато-коричневый, затертый до блеска бумажник из телячьей кожи. Он определенно кому-то раньше принадлежал. Внутри лежали водительские права на имя Майка Айнселя с фотографией Тени и адресом в Милуоки, кредитка «MasterCard» на то же имя и двадцать хрустящих банкнот по пятьдесят долларов.