В этом памфлете, исходя из атрибутов бога — его бесконечной мудрости, благости и могущества, я доказывал, что в мире не может быть зла и что различение порока и добродетели — пустое дело, в действительности же таких вещей вовсе не существует. Теперь этот памфлет показался мне не столь умным сочинением, каким он представлялся мне ранее. Я начал задумываться, не вкралась ли в мою аргументацию какая-нибудь незамеченная ошибка, которая повлекла за собой ложные выводы, как это обычно бывает в метафизических рассуждениях.
Постепенно я начал убеждаться, что истина, искренность и честность в отношениях между людьми имеют огромное значение для счастья жизни, и я написал максимы поведения, которые сохранились в моем дневнике, чтобы следовать им в течение всей своей жизни. Откровение, как таковое, действительно не имело для меня большого значения; но я пришел к мнению, что хотя определенные действия могут и не быть плохими только потому, что они им запрещаются, или не быть хорошими только потому, что они им предписываются, однако вероятно, что эти действия могли быть запрещены, потому что они плохи для нас, или предписаны, потому что они полезны нам по своей собственной природе, если взвесить все обстоятельства. И это убеждение, кому бы я ни был им обязан — провидению, или ангелу-хранителю, или случайному благоприятному стечению обстоятельств, или всему этому вместе, сохранило меня в эти опасные годы юности в полных риска положениях, в которые я иногда попадал среди чужестранцев, вдали от надзора и советов моего отца, несмотря на преднамеренную и грубую безнравственность и несправедливость, которых можно было бы ожидать, поскольку у меня отсутствовало религиозное чувство. Я говорю «преднамеренную», потому что те случаи, о которых я упоминал, заключали в себе какую-то неизбежность, обусловленную моей молодостью, неопытностью или мошенничеством других. Следовательно, я вступал в жизнь со сносным характером, я оценил это должным образом и решил сохранить его...
В религиозном отношении я был воспитан в пресвитерианском духе; но хотя одни догмы этого вероисповедания, такие, как вечные божественные законы, предопределение одних людей к спасению, а других — к осуждению и т. д., казались мне неразумными, другие сомнительными и я рано перестал посещать собрания секты, сделав воскресенье днем занятии, однако я никогда не утрачивал некоторых религиозных принципов. Так, я никогда не сомневался в бытии бога, в том, что он создал мир и правит им с помощью провидения; что самое угодное служение богу — это делать добро людям; что наши души бессмертны и что все преступления будут наказаны, а добродетель вознаграждена здесь или в загробном мире. Эти принципы я считал сущностью всякой религии. Находя их во всех имевшихся в нашей стране вероисповеданиях, я уважал их все, хотя в разной степени, так как находил, что в них примешиваются другие положения, которые отнюдь не имеют целью внушать нравственность, содействовать ей или утверждать ее и служат главным образом тому, чтобы разделять нас и сеять между нами вражду. Это уважение ко всем религиям, при убеждении, что даже худшие из них оказывают некоторое хорошее воздействие, побудило меня избегать всяких рассуждений, которые могли бы ослабить приверженность другого человека к его религии. Так как население нашей области непрестанно возрастало, то постоянно возникала потребность в новых местах богослужения, которые сооружались на добровольные пожертвования, и я никогда не отказывался вносить свою лепту, все равно для какой секты.
Хотя я сам редко посещал богослужения, я все же считал их уместными и полезными, если только они правильно проводятся. Поэтому я регулярно делал свой ежегодный взнос в пользу единственного пресвитерианского священника или религиозного собрания в Филадельфии. Он иногда заходил ко мне и приглашал меня посещать его богослужения; время от времени я исполнял его желание — примерно в одно воскресенье из пяти. Если бы я находил его хорошим проповедником, то я, может быть, и продолжал бы посещать эти собрания, несмотря на то что мне приходилось жертвовать для этого воскресным досугом, предназначенным для занятий. Но его проповеди по большей части посвящались либо полемике, либо объяснению частных догматов нашей секты; все они казались мне очень сухими, неинтересными и непоучительными, поскольку они не предлагали и не внушали ни одного морального принципа; их цель, кажется, состояла скорее в том, чтобы сделать нас пресвитерианами, чем в том, чтобы сделать нас хорошими гражданами.
Наконец, он взял для темы своей проповеди следующий стих из четвертой главы послания к филиппийцам: «Наконец, братия мои, что только истинно, честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте». И я думал, что в проповеди на такую тему он не сможет не коснуться морали. Но он ограничился только пятью пунктами, которые будто бы апостол имел в виду: 1) соблюдение святости воскресного дня; 2) усердное чтение Священного писания; 3) посещение в должное время богослужений; 4) принятие таинств; 5) проявление должного уважения к священникам. Все это, возможно, было хорошо, но, так как это было совсем не то, чего я ожидал от проповеди на эту тему, я потерял надежду услышать об этом из какой-нибудь другой проповеди, испытал досаду и больше не посещал его проповедей. За несколько лет до этого (в 1728 г.) я составил маленькую литургию или своего рода молитву для собственного употребления, озаглавленную «Предметы веры и действия религии». Я вновь стал ее употреблять и не ходил больше на религиозные собрания. Возможно, что мое поведение заслуживает порицания, но я оставляю этот [факт], не пытаясь приводить каких-либо извинений; цель моя состоит в том, чтобы изложить факты, а не в том, чтобы их оправдывать.
Приблизительно в это время я замыслил смелый и трудный план достижения морального совершенства. Я хотел жить, не совершая никаких ошибок, одолеть все, к чему могли меня толкнуть естественные склонности, привычки или общество. Так как я знал или думал, что знал, что хорошо и что плохо, то я не видел причины, почему бы мне не следовать хорошему и не избегать плохого. Но вскоре я обнаружил, что я поставил перед собой гораздо более трудную задачу, чем предполагал вначале. В то время как мое внимание было занято тем, как бы избежать одной ошибки, я часто неожиданно совершал другую; укоренившаяся привычка, пользуясь моей невнимательностью, брала верх; склонность оказывалась иногда сильнее разума. Наконец, я пришел к выводу, что чисто теоретического убеждения в том, что для нас самих лучше всего быть совершенно добродетельными, недостаточно, чтобы предохранить нас от промахов, и, пока мы не уверены в том, что наше поведение постоянно и неизменно нравственное, мы должны искоренить в себе противные ему привычки и приобрести и укрепить· хорошие привычки. Для этой цели я испробовал следующий метод.
В различных перечнях моральных добродетелей, которые я встречал в прочитанных мною книгах, я находил большее или меньшее их число, так как различные писатели объединяли большее или меньшее число идей под одним и тем же названием. Например, сдержанность некоторые сводили только к умеренности в еде и питье, другие же расширяли это понятие до ограничения всякого удовольствия, влечения, склонности или страсти, телесной или духовной, даже скупости и честолюбия. Я решил использовать больше названий для меньшего числа идей, связанных с каждым названием, а не наоборот — немного названий для большего числа идей, и я обозначил тринадцатью названиями все те добродетели, которые казались мне в то время необходимыми или желательными, присовокупив к каждому названию краткое наставление, которое показывало, какой смысл я вкладываю в него.
