— …пожалуйста, извините меня, но мне просто необходимо переодеться во что-либо теплое из моей одежды и выпить чашку кофе…

Лем проговорил:

— Черт подери!

— …чтобы согреть мои старые кости.

Задохнувшись от изумления, Клифф Соамс рассмеялся, затем взглянул на Лема и произнес:

— Извините.

Лем ощущал, как у него в желудке начались спазмы и все горит — язва давала о себе знать. Он даже не поморщился от боли, не согнулся пополам, даже не положил руку на живот — не подал ни единого признака того, что ему не по себе, чтобы не увеличивать и без того немалое удовлетворение, испытываемое Дилвортом. Лем просто взглянул на адвоката, на женщину, а затем, не говоря ни слова, повернул к выходу.

— Этот пес, — сказал Клифф, догоняя шефа, — вызывает у всех чертовскую преданность.

Позже, укладываясь в постель в мотеле, потому что Лем слишком устал, чтобы завершить здесь все дела и отправиться домой в округ Ориндж, он думал о словах Клиффа. Преданность. Чертовская преданность.

Лем старался вспомнить, испытывал ли он когда-нибудь такое сильное чувство преданности по отношению к кому-либо, какое Корнеллы и Гаррисон Дилворт, очевидно, испытывали по отношению к ретриверу.

Он крутился в постели, вертелся с боку на бок, а сон все не шел к нему, пока Лем наконец не понял: бесполезно пытаться выключить горевший в нем внутренний свет до тех пор, пока не докажет себе, что способен на такую же преданность и верность, какие встретил в Корнеллах и их адвокате.

Лем сел в темноте, прислонившись к изголовью кровати.

Да, конечно, он был чертовски предан своей стране, которую любил и уважал. И был предан управлению. Но другому живому существу? Ну хорошо, Карен, своей жене. Он был верен Карен сердцем, умом и телом. Любил Карен. Глубоко любил ее вот уже почти двадцать лет.

— Ну, — проговорил Лем вслух в пустом номере мотеля в два часа ночи, — ну, если ты так предан Карен, то почему ты сейчас не с ней?

Он был несправедлив по отношению к самому себе. В конце концов, у него было дело, очень важное дело.

— Вот в этом-то и беда, — пробормотал Лем, — у тебя всегда — всегда — есть какое-нибудь дело.

Ему приходилось проводить вдали от дома более ста ночей в году, каждую третью ночь. А когда был дома, половину времени мысли его блуждали совсем в другом месте, и он продолжал думать о последнем своем деле. Когда-то Карен хотела иметь детей, но Лем все откладывал это, говоря, что не готов нести ответственность за детей до тех пор, пока не будет уверен, что его положение надежно.

— Надежно? — сказал он. — Парень, ты же унаследовал деньги твоего папочки. Ты начинал, имея гораздо больше, чем большинство людей.

Если Лем был так же предан Карен, как эти люди своей собачонке, тогда эта преданность должна была означать, что ее желания превыше всего. Если Карен хотела иметь детей, это должно быть важнее карьеры. Так? По крайней мере ему необходимо было пойти на компромисс и завести детей, когда им было чуть больше тридцати. До тридцати он мог заниматься карьерой, а после тридцати — наследниками. Сейчас ему сорок пять, а Карен — сорок три, и с детьми они опоздали.

Лема охватило чувство страшного одиночества.

Он вылез из постели, прошел в ванную, включил свет и внимательно стал разглядывать себя в зеркало. Глаза у него были красные и потухшие. Лем так похудел за время этого расследования, что лицо его все больше напоминало скелет.

У него снова начались спазмы в животе, и он наклонился над раковиной, ухватившись за нее обеими руками. Язва заявила о себе с месяц назад, но его состояние ухудшалось с поразительной быстротой. Боль долго не отпускала его.

Когда Лем вновь взглянул на себя в зеркало, то сказал:

— Ты не верен даже самому себе, дурак. Убиваешь себя, загоняешь этой работой в гроб и не можешь остановиться. Ты не предан ни Карен, ни себе. На самом деле ты не предан даже управлению, если уж на то пошло. Черт подери, единственное, чему ты предан телом и душой, это идиотскому представлению твоего отца, что жизнь — это ходьба по канату.

Идиотскому.

Это слово, казалось, еще долго звучало в ванной. Лем любил и уважал своего отца, никогда не сказал о нем ничего плохого. А сегодня он признался Клиффу, что его отец был «невозможным человеком». А сейчас еще и это: «идиотское убеждение». Лем по-прежнему любил отца и всегда будет его любить. Но он стал задумываться о том, может ли сын любить отца и одновременно полностью отвергать все, чему тот его учил.

Год назад, месяц назад, даже несколько дней назад Лем не смел даже помыслить об этом. А сейчас, Бог ты мой, это казалось не просто возможным, но и крайне важным — отделить любовь к отцу от приверженности его принципам.

— Что со мной происходит? — спросил Лем. — Свобода? Наконец-то свобода в сорок пять лет? — Скосив глаза в зеркало, он сказал: — Почти в сорок шесть.

В воскресенье Тревис обратил внимание на то, что аппетит Эйнштейна по-прежнему оставлял желать лучшего, но в понедельник, двадцать девятого ноября, дела у ретривера, казалось, были в полном порядке. В понедельник и вторник Эйнштейн съел все без остатка и читал новые книги. Он чихнул всего лишь один раз и не кашлял вовсе. Пес пил больше воды, чем раньше, но не слишком много. А если он и проводил больше времени у камина, бродил по дому с меньшим энтузиазмом… ну что ж, зима быстро вступала в свои права, а всем известно, что поведение животных меняется в зависимости от времени года.

В книжном магазине в Кармеле Нора купила «Настольный ветеринарный справочник для владельцев собак». Она провела несколько часов за кухонным столом, внимательно изучая его и выискивая возможные объяснения поведения Эйнштейна. Нора вычитала, что апатия, частичная потеря аппетита, чиханье, кашель и повышенная жажда могли вызываться сотней разных недомоганий — а могли совсем ничего не значить.

— Похоже, единственное, чего у него не может быть, так это простуды, — сказала она. — Собаки в отличие от нас не простужаются.

Но к тому времени, как Нора раздобыла этот справочник, симптомы недомогания у Эйнштейна настолько уменьшились, что она решила: он абсолютно здоров.

В кладовке Эйнштейн с помощью «Скрэббл» сообщил им:

«ИСПРАВЕН, КАК СКРИПКА».

Наклоняясь к псу и поглаживая его, Тревис сказал:

— Ну, думаю, тебе лучше знать.

«ПОЧЕМУ ГОВОРЯТ: ИСПРАВЕН, КАК СКРИПКА?»

Возвращая карточки на место, Тревис объяснил:

— Ну, потому что это значит «совершенно здоров».

«А ПОЧЕМУ ЭТО ЗНАЧИТ „ЗДОРОВ“?»

Тревис поразмыслил над этой метафорой: «Исправен, как скрипка» — и понял, что не сможет объяснить, почему она означает то, что означает. Он хотел узнать у Норы, она подошла к двери в кладовку, но тоже ничего не придумала.

Достав лапой еще буквы и расположив их носом в нужном порядке, ретривер спросил:

«ПОЧЕМУ ГОВОРЯТ: НАДЕЖНЫЙ, КАК ДОЛЛАР?»

— Надежный, как доллар — означает «в полном здравии», — проговорил Тревис.

Нора сказала, обращаясь к собаке:

— Это выражение проще пояснить. Когда-то доллар США был самой надежной, самой стабильной в мире валютой. Полагаю, это и сейчас так. Многие десятилетия он, в отличие от других валют, не подвергался значительной инфляции, а значит, не было причин разочаровываться в нем, и люди стали говорить: "Я надежен, как доллар". Конечно, доллар сейчас не тот, что прежде, и поэтому эта поговорка справедлива лишь отчасти, но мы все еще продолжаем ею пользоваться.

«ЗАЧЕМ ПРОДОЛЖАТЬ ЕЮ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ?»

— Потому что… мы так привыкли, — пожала плечами Нора.

«ПОЧЕМУ ГОВОРЯТ: ЗДОРОВ, КАК ЛОШАДЬ? ЛОШАДИ НИКОГДА НЕ БОЛЕЮТ?»

Собирая карточки и укладывая их на место, Тревис заметил:

— Нет, на самом деле лошади, несмотря на свой размер, хрупкие животные. Они легко заболевают.

Пес выжидательно посмотрел на Нору.