Колебание. Затем: Нет.

— Ты уверен?

Да.

— Действительно уверен?

Да.

Когда Тревис открыл дверь дома, ретривер отвернулся от него, прошел к заднему крыльцу и замер, оглядывая в последний раз двор и мирный молчаливый темный лес. Затем легкая дрожь пробежала по его телу, и он вошел вслед за Тревисом в дом.

Днем во время осмотра оборонительных приспособлений Эйнштейн был ласковее обычного, часто терся о ноги Тревиса, прижимался к нему и всячески старался вызвать ответную ласку, поглаживание или почесывание. Вечером, когда они втроем, сидя на полу в гостиной, смотрели телевизор, а затем играли в «Скрэббл», пес продолжал ласкаться. Он то и дело клал голову на колени то Норе, то Тревису. Казалось, его вполне бы устроило, если бы ему до самого лета почесывали за ухом и гладили.

За время, прошедшее после их первой встречи в предгорьях Санта-Аны, у ретривера несколько раз бывали всплески чисто собачьего поведения, когда с трудом верилось, что он обладает интеллектом сродни человеческому. Сегодня он вновь был в таком настроении. Несмотря на проявленную им во время игры в «Скрэббл» сообразительность — он уступил только Норе и получал чертовское удовольствие от составления слов, слабо намекающих на ее пока еще незаметную беременность, — он был тем не менее просто собакой.

Нора и Тревис закончили вечер легким чтением — детективными романами, — но Эйнштейн не захотел, чтобы они утруждали себя, вставляя книгу в его приспособление для переворачивания страниц. Вместо этого он улегся на полу перед Нориным креслом и мгновенно уснул.

— Он какой-то немного заторможенный, — сказала Нора Тревису.

— Но он ведь все съел за ужином. И потом у нас действительно был трудный день.

Дыхание спящего пса было нормальным, и Тревис не волновался. Он даже меньше, чем прежде, беспокоился за их будущее. Проверка всех мер предосторожности вновь внушила ему уверенность в то, что они справятся с Аутсайдером, когда он доберется до них. А благодаря смелости и преданности Гаррисона Дилворта все попытки правительственных органов обнаружить их были сорваны, возможно, навсегда. Нора снова с большим энтузиазмом занялась живописью, а Тревис решил использовать свою лицензию агента по продаже недвижимости и сразу же после уничтожения Аутсайдера приступить к работе под именем Сэмюеля Хайатта. А если пес и был немного вялым… ну что ж, он, без всякого сомнения, был более энергичен, чем в последнее время, и завтра или самое позднее послезавтра снова станет самим собой.

Этой ночью Тревис спал без всяких сновидений.

Утром он поднялся раньше Норы. Когда Тревис принял душ и оделся, Нора тоже была уже на ногах. По дороге в ванную она поцеловала его, куснула в губу и пробормотала сонные уверения в любви. Глаза ее припухли, волосы спутались, зубы не чищены, но он все равно затащил бы ее в постель, если бы она не сказала:

— Можешь застрелить меня, Ромео. Сейчас мое единственное желание — пара яиц, бекон, тост и кофе.

Тревис спустился вниз и, начав с гостиной, принялся открывать внутренние ставни, впуская утренний свет. Небо казалось таким же низким и серым, как вчера, и он не удивился бы, если бы пошел дождь.

В кухне Тревис обратил внимание на то, что дверь в кладовку открыта и в ней горит свет. Он заглянул внутрь в поисках Эйнштейна, но единственным указанием на пса было послание, составленное им ночью:

«СКРИПКА СЛОМАЛАСЬ. НЕ НАДО ДОКТОРА. ПОЖАЛУЙСТА. НЕ ХОЧУ ОБРАТНО В ЛАБОРАТОРИЮ. БОЮСЬ. БОЮСЬ».

— О Господи, Боже мой!

Тревис вышел из кладовки и крикнул:

— Эйнштейн!

Никто не залаял в ответ и не прошлепал ему навстречу.

Окна в кухне все еще были закрыты ставнями, и света из кладовки было недостаточно, чтобы осветить всю комнату. Тревис рывком включил свет.

Собаки не было.

Он вбежал в кабинет. Ретривера там тоже не было.

С почти до боли колотящимся сердцем Тревис помчался наверх, перепрыгивая через ступеньки, заглянул в третью спальню, которая в один прекрасный день станет детской, а затем в комнату, служившую Норе студией, но Эйнштейна нигде не было. Не было его и в главной спальне, не было даже под кроватью, куда в отчаянии заглянул Тревис. Какое-то мгновение он никак не мог сообразить, куда, черт возьми, подевался пес, и стоял, прислушиваясь к Нориному пению в ванной, — она до сих пор не знала о том, что произошло, — и Тревис уже направился было к ней, чтобы сказать о случившемся, как вдруг вспомнил о ванной на первом этаже. Он выбежал из спальни через холл и понесся вниз по лестнице так стремительно, что чуть не потерял равновесие и не упал, и там, в ванной комнате, между кухней и кабинетом нашел то, что искал. В ванной стояла ужасная вонь. Пса, всегда такого аккуратного, стошнило в унитаз, но у него не хватило сил — а может быть, ясности ума, — чтобы спустить за собой воду. Эйнштейн лежал на боку на полу, Тревис опустился на колени рядом с ним. Ретривер не шевелился, но был жив, жив — Тревис слышал его дыхание, но оно было хриплым. Узнав голос Тревиса, он попытался поднять голову, но у него не было сил пошевелиться.

Его глаза, Господи Иисусе, его глаза!

Очень мягко Тревис приподнял голову собаки и увидел, что эти всегда такие удивительно выразительные коричневые глаза потускнели. Из них медленно стекала водянистая желтая жидкость; она запеклась на его золотистой шерсти. Такие же липкие выделения текли из ноздрей.

Положив руку на шею ретривера, Тревис почувствовал затрудненное и неритмичное сердцебиение.

— Нет, — сказал Тревис. — О нет, нет. Этого не будет, парень. Я не допущу, чтобы это случилось.

Он опустил голову ретривера на пол, встал и повернулся к двери, а Эйнштейн едва слышно завыл, как бы желая сказать, что не хочет оставаться один.

— Я сразу же вернусь, сразу же, — пообещал Тревис. — Держись, парень. Я быстро.

Он понесся вверх по лестнице еще быстрее, чем прежде. Сердце его колотилось с такой силой, что казалось, сейчас вырвется из груди. Тревис тяжело дышал.

Нора только что вышла из-под душа и стояла в ванной голая, с нее стекала вода.

Тревис выпалил:

— Быстро одевайся, нам срочно нужен ветеринар, ради Бога поторопись.

Она в ужасе спросила:

— Что случилось?

— Эйнштейн! Скорее! Я думаю, он умирает.

Он сдернул с постели одеяло и, оставив Нору одеваться, поспешил вниз, в ванную комнату. Прерывистое дыхание ретривера, казалось, за ту минуту, что Тревис отсутствовал, стало еще хуже. Он сложил одеяло вчетверо, затем положил на него пса.

Эйнштейн испустил болезненный стон, как будто каждое движение причиняло ему боль.

Тревис сказал:

— Спокойно, спокойно. С тобой все будет в порядке.

В дверях показалась Нора. Она на ходу застегивала влажную блузку, поскольку, чтобы не терять времени, надела ее прямо на мокрое тело. Волосы у нее были влажные.

Задыхаясь от волнения, Нора проговорила:

— Ох, мохнатая морда, нет, нет.

Она хотела наклониться и потрогать ретривера, но нельзя было медлить. Тревис сказал:

— Подгони к дому пикап.

Пока Нора неслась к амбару, Тревис, как мог, укутал Эйнштейна в одеяло, так что из него виднелись только голова, хвост и задние лапы. Безуспешно стараясь не причинять ретриверу боли, Тревис взял его на руки и понес из ванной через кухню на улицу, захлопнув за собой дверь, но не заперев ее: сейчас ему было наплевать на безопасность.

Похолодало. Вчерашнего спокойствия как не бывало. Вечнозеленые деревья раскачивались и дрожали, и было что-то зловещее в их ощетинившихся игольчатых ветвях. Другие, стоящие с голыми ветвями, вздымали в мрачное небо свои черные костлявые руки.

Нора в амбаре завела пикап. Взревел мотор.

Тревис осторожно спустился с крыльца и медленно пошел к подъездной дорожке, ступая так аккуратно, как будто нес в руках тончайший старинный фарфор. Порывистый ветер, казалось, обладал какой-то злой волей: он поднимал его волосы, хлопал свободными концами одеяла, взъерошивая шерсть на торчащей из-под одеяла голове Эйнштейна, и стремился оторвать от Тревиса пса.