Незадолго до начала дневного приема Кину позвонила его ассистентка, у которой еще утром разболелась голова, и сообщила, что к головной боли добавилось расстройство желудка. Ветеринар вынужден был один вести прием, поэтому Тревис сразу предложил ему свои и Норины услуги.

— Конечно, у нас нет специальной подготовки, но мы вполне годимся для любой черной работы.

— Да, — подтвердила Нора, — и, между прочим, у нас на плечах вполне приличные головы. Если вы нас научите, мы могли бы делать практически все.

Весь день они провели, удерживая вырывающихся кошек, собак, попугаев и других животных, пока Джим Кин лечил их. Надо было подавать бинты, доставать из шкафов лекарства, мыть и стерилизовать инструменты, брать плату и выписывать рецепты. Некоторые животные, страдающие рвотой и поносом, оставляли после себя грязь, которую надо было убирать, но Тревис и Нора делали эту неприятную работу, ни на что не жалуясь и не колеблясь, как любую другую.

На то у них было две причины. Во-первых, помогая Кину, можно было весь день находиться в его кабинете вместе с Эйнштейном. В перерывах они улучали минутку приласкать ретривера, сказать ему несколько ободряющих слов и убедиться лично, что ему не стало хуже. Отрицательная сторона их неотлучного пребывания рядом с Эйнштейном заключалась в том, что они, к своему огорчению, также не видели, чтобы его состояние улучшалось.

Вторая причина заключалась в том, чтобы снискать еще большее расположение ветеринара, чтобы он чувствовал себя им обязанным и не передумал оставить их на ночь.

Наплыв пациентов был намного больше обычного, и они смогли закончить прием только после шести часов. Усталость и совместная работа породили теплое чувство товарищества. Пока готовили обед и сидели вместе за столом, Джим Кин развлекал их множеством веселых историй о животных из своей практики, и им было так хорошо и приятно вместе, как будто они были знакомы с ветеринаром многие месяцы, а не несколько часов.

Кин приготовил для них спальню для гостей и дал несколько одеял, чтобы соорудить постель на полу в кабинете. Тревис с Норой решили по очереди спать в спальне, а половину ночи проводить на полу рядом с Эйнштейном.

Первым должен был дежурить Тревис — с десяти вечера до трех часов ночи. В дальнем углу кабинета оставили включенной одну лампу, и Тревис то сидел, то лежал на одеялах в полумраке рядом с Эйнштейном.

Иногда пес спал, и его дыхание становилось более ровным, не таким страшным. Но иногда бодрствовал, и дыхание становилось пугающе трудным, ретривер похныкивал от боли и — Тревис каким-то образом догадывался — от страха. Когда Эйнштейн бодрствовал, Тревис разговаривал с ним, вспоминал случаи из их совместной жизни, те многие приятные моменты и счастливые минуты, которые у них были за эти шесть месяцев, и, казалось, собака немного успокаивалась, слыша голос Тревиса.

Она лежала совершенно неподвижно, и в силу этого у нее появилось недержание. Пару раз пес мочился на покрытый полиэтиленом матрац. Тревис все убирал без всякого отвращения, с любовью и состраданием, которые были сродни отцовским по отношению к тяжело больному ребенку. Удивительно, но Тревису даже была приятна вся эта грязь, потому что всякий раз, как Эйнштейн мочился, это служило доказательством, что он все еще жив, все еще функционировал в каком-то смысле так же нормально, как всегда.

Несколько раз в течение ночи принимался идти дождь. Звук дождя по крыше казался траурным и напоминал похоронный барабанный стук.

Дважды за смену Тревиса появлялся Джим Кин в надетом на пижаму халате. В первый раз он внимательно осмотрел Эйнштейна и сменил бутылочку в капельнице. Позже он еще раз осмотрел его и сделал укол. Оба раза он заверял Тревиса, что признаки улучшения появятся позже, сейчас хорошо уже то, что не было признаков ухудшения состояния пса.

Часто в течение ночи Тревис уходил в другой угол кабинета и читал слова в простой рамке над раковиной:

Всякий раз, когда Тревис перечитывал эту оду, его заново переполняло удивление от существования Эйнштейна. Что может быть обычнее детской фантазии, что его собака так же восприимчива, мудра и умна, как любой взрослый человек? Какой Божий дар может доставить больше радости ребенку, чем сознание того, что его домашний пес может общаться с ним на человеческом уровне и делить с ним горе и радости, полностью осознавая их значение и важность? Какое чудо может принести большую радость, внушить большее благоговение перед таинствами природы, больший восторг перед неожиданными сторонами жизни? Каким-то образом сама идея объединить в одном существе индивидуальность собаки и разум человека давала надежду на появление нового вида, такого же талантливого, как человечество, но более благородного и достойного. И разве есть другая, более распространенная мечта взрослых, чем встретить однажды других разумных существ и разделить с ними огромную, холодную вселенную и, поделив ее с ними, хотя бы отчасти избавиться наконец от невыразимого одиночества и чувства тихого отчаяния?

И какая другая потеря может сравниться с потерей Эйнштейна, первого многообещающего свидетельства того, что человечество несет в себе ростки не просто величия, но и некоего божественного начала?

Эти мысли, которые Тревис не мог подавить, потрясли его, и у него из груди вырвалось хриплое горестное рыдание. Обозвав себя неврастеником, он пошел вниз, где пес не увидит — и не испугается — его слез.

Нора сменила Тревиса в три часа ночи. Ей пришлось долго уговаривать его пойти в спальню, поскольку он никак не соглашался покинуть кабинет Кина.

Измученный, но говоря, что не сможет заснуть, Тревис рухнул на кровать и сразу уснул.

Он видел сон. За ним гналось желтоглазое чудище с кривыми когтями и сплюснутыми крокодильими челюстями. Он пытался защитить Эйнштейна и Нору, толкая их перед собой, заставляя их бежать, бежать, бежать. Но каким-то образом монстру удалось обойти Тревиса, и он разорвал на куски сначала Эйнштейна, а затем Нору — это было прежнее проклятие Корнелла, которое невозможно снять, просто сменив имя на Сэмюеля Хайатта, — и в конце концов Тревис перестал бежать, упал на колени и наклонил голову, потому что не сумел спасти Нору и пса и теперь ему хотелось умереть, и он слышал приближение твари — клик-клик-клик, — но в то же время он приветствовал смерть, которую предвещало это приближение.

Нора разбудила его незадолго до пяти часов утра.

— Эйнштейн, — настойчиво сказала она. — У него судороги.

Когда Нора привела Тревиса в кабинет, Джим Кин, склонившись над Эйнштейном, что-то делал. Единственное, что им оставалось, это не путаться у ветеринара под ногами и не мешать ему работать.

Они стояли взявшись за руки.

Спустя несколько минут доктор Кин встал. Он выглядел обеспокоенным и не пытался, как обычно, улыбаться или поднять им настроение.

— Я ввел ему дополнительно средство против конвульсий. Думаю… теперь с ним будет все в порядке.