— Даже и думать не смейте! Я знаю, кто вы есть такой, Петр Петрович Пьянков-Питкевич! — надеюсь, это прозвучало решительно.

На секунду в его зрачках мелькнул страх, который снова сменился всепоглощающим любопытством:

— Вот как! Приятно, что меня помнят... А вы из тех или из этих? Не говорите, не говорите... Вижу же, что из этих. Эти ваши обычно люди конкретные, слово свое держат, не то, что те... Значит, мы сможем договориться. Значит, я всё же могу побриться, верно?

Каков мерзавец, а? Чистый восторг!

— Брейтесь, Петр Петрович, но знайте — вы для меня приятное дополнение. Обойдусь и без вас. Всё, что мне нужно, я уже добыл у Шельги на Золотом острове. Так что пущу вам пулю в лоб и выкину в лагуну...

— Бросьте, вы не убийца... — он вгляделся мне в глаза, — Но смерти повидали достаточно, это да. Отпустите уже наконец мое горло и дайте мне чертову бритву!

Катер рассекал океанические просторы. До Сипанги оставалась какая-то полусотня верст, и топлива нам хватало — даже с запасом. Мы все расслабились, только Коллинз бдил в рубке за штурвалом. Я пытался разговорить Пьянкова-Питкевича с помощью алкоголя. Получалось хорошо, даже слишком.

— ..ладно, а Сальватор? Знакомы с ним? — забросил новую удочку я.

— Вивисектор. Как и Моро — оба мясники, каких свет не видывал! Подумать только — они не используют эфир или другую анестезию, режут по живому... Принципы у них! Вы видали результаты их экспериментов? Тьфу, пакость! — Петр Петрович сплюнул за борт, а потом с наслаждением затянулся папиросой, — Вот Керн — другое дело. Это хирург от Бога! Доуэль его научил как следует, жаль— скоропостижно скончался. Я видал у него в лаборатории собачку — представьте себе! — с головой другой собачки. Волшебник этот Керн! Нет, не только он... И у нас кудесников полно — те же Преображенский с Борменталем... Хотите, я вам страшную и странную вещь скажу?

— Ну, говорите... — я откинулся спиной на пальмовые поленья, которые мы закрепили в гнездах для пусковых аппаратов, и смотрел на этот ставший совсем узнаваемым острый птичий профиль с эспаньолкой.

Он чем-то напоминал Новодворского. Только Новодворский был идеалистом, а Пьянков-Питкевич, он же Пьер Гарри, являлся отменным эгоцентриком, гедонистом и нарциссом. Всё, что он делал, всё, что пытался создать, всё это делалось и создавалось только для удовлетворения его личных амбиций. Вот и теперь этот гениальный авантюрист явно получал удовольствие от табака, от беседы, от возможности поведать некие тайны мне — случайному человеку. Главное для него было — произвести впечатление на окружающих и на себя любимого.

— Я долго думал — как так получилось, что мы за пятьдесят лет прошли путь от курной избы до радио, тепловых лучей и аэропланов... Знаете, что такое курная изба? Я бывал в такой. Земляной пол, на полу — очаг, дым выходит в отверстие в соломенной крыше. Всё внутреннее пространство заполнено дымом! И селяне зимовали в таких жилищах — еще каких-то полвека назад. Тысячелетиями.

— Но, позвольте, большая белая печь с лежанкой — это наш национальный символ, можно сказать! "По щучьему велению..." и прочее, — я пощелкал пальцами, вспоминая.

— И у скольких процентов селян была эта самая печь? — ехидно прищурился мой собеседник и снова затянулся папиросой.

Мне пришлось развести руками:

— Я вырос на юге, в горах. У нас дома строят каменные, и камины вместо печей.

— Тогда я сам скажу вам. До реформ середины прошлого века такие печи были у едва ли одной пятой сельских жителей. Остальное — мрак и кошмар, страшная нищета, тьма кромешная и скрежет зубов. И вот, представьте — родился наш Ванька в курной избе на глиняном полу, бегал босиком в рубахе и портах без исподнего и жевал хлеб с лебедой. А прожил пятьдесят лет, и теперь он, Иван Иванович, сидит на крыльце дома с настоящими стеклами и с жестяной крышей, в валенках и резиновых галошах, слушает музыку из патефона, пьет чай из самовара и по телеграфу заказывает себе из Мангазеи бисквиты с изюмом, чтоб ему их посылкой по железной дороге доставили... Осознаете масштабность изменений?

Под таким углом я всё это себе не представлял. Тем более — мне было куда меньше, чем пятьдесят лет.

— И что вы имеете в виду?

— Нас искусственно кто-то подтолкнул. Как раз те самые пятьдесят лет назад.

— Нас — в смысле вас, ученых? Или нас — в смысле Империю?

— Нас — в смысле всё цивилизованное человечество. Но и Империю тоже. Например — железные дороги. Мы ведь были первыми! Не будь у нас магистральных железных дорог — Империя бы точно развалилась, если не во время Эвксинской войны, то после революции — точно. А книги? А синематограф? А музыка? Просто сравните: сто лет назад — и пятьдесят. Разница колоссальная!

— Опять — иллюминаты? — я недоверчиво отмахнулся, — Нет никакого мирового правительства, мне это совершенно точно известно.

Но задумался. Ну да, Эвксинскую войну сорок лет назад мы выиграли только потому, что военное министерство сумело вовремя перебросить вооружения, артиллерию и подкрепления в Яшму из столицы — по железной дороге, которую закончили строить за полгода до конфликта с коалицией из Альянса, Руссильона, Арелата и нескольких аппенинских городов-государств... Но это ведь было таким очевидным решением — развивать транспортную сеть для такой огромной страны как Империя! В этом мне не виделось ничего сверхъестественного. И в песнях, и в книгах тоже не было колдовства или мистики. Ну да, тот период так и называли — Серебряный век, из-за настоящего прорыва в художественной культуре, но... Был ведь до этого еще и век Золотой, заря имперской литературы, живописи, музыки. Опять — иллюминаты?

— Мне тоже — известно, — хихикнул Петр Петрович, — Я пытался его организовать, это мировое правительство — и ни черта путного не получилось. Дело не в иллюминатах... Тут штука в другом. Думаю — кто-то знал всё наперед! У меня две мысли: или в прошлом веке родилась одновременно целая плеяда пророков библейской силы, или... Или...

— Или что? Давайте уже, говорите!

— Или у нас тут побывали гости из будущего. И одного из них, скорее всего, я знал лично.

Я покосился на стоящую между нами бутыль "амброзии" Бойла. Пьянков-Питкевич вполне оправдывал свою фамилию — надрались мы с ним прилично: у него тоже была морская болезнь, лечились вместе. Что думать по поводу его слов, я не знал, да и охота за таинственными "гостями из будущего" в планы не входила — нужно был охотиться на гусей и лосей. То есть — на Гусева и Лося.

— А Лося? Лося вы знаете?

— Пф-ф-ф-ф! Наркоман. Но инженер талантливый!

— Как думаете, что будет, если мы с вами к нему заявимся?

— Если он не помер еще от опиума — то примет с распростертыми объятьями. А он сейчас где?

— На Сипанге, в Ассинибойне. Мы туда и направляемся. Окажете услугу, представите меня ему?

— Это что это, и вам на Марс захотелось? На черта вам Марс, а? Посмотрите, как тут красиво! — он пялился на госпожу Монроз, которая стояла на носу катера, опершись на бушприт, и ветер трепал ее волосы, — На черта нам на Марс?

На Марс мне и вправду было незачем. Мне нужно было в Ассинибойн.

Впереди маячил темно-зеленый берег Сипанги, голубой океан приобретал мутноватые оттенки, подкрашиваясь илистой речной водой, которую течение выносило на несколько верст от линии прибоя.

— Хотите денег, Петр Петрович? — спросил я.

Моя сорочка и брюки были ему несколько великоваты, но красный галстук-бабочка скрашивал впечатление. Мне пришлось снова надевать хаки — да и Бог с ним. На Сипанге — а тем более в Ассинибойне — каких только нарядов не встретишь. Так мне говорили морячки, а я склонен был им верить.

— Денег? Хочу. Что нужно делать? — блеснул своими мефистофелевскими черными глазами Пьянков-Питкевич, — Наверное, будет безопаснее получить наличность из независимых источников, чем пытаться сразу вскрывать старые запасы... Да, милая?