Глянув на часы, я невольно улыбнулся — близилось время ужина: моего первого выхода в высший свет "Голиафа"... Врун из меня ужасный, и в конторе это знали. Именно потому тут лежала военная форма с погонами поручика. И именно потому я вовсе не собирался скрывать, что работаю на "Подорожник", "Курьер" и еще парочку других изданий. Нужно было произвести впечатление и при этом умудриться набить брюхо.

Задача, что и говорить, нетривиальная!

На сцене играл джазовый оркестр. Джаз и блюз — изобретения буйных интернациональных трущоб Сипанги. При всём моем настороженном отношении к этому острову контрастов — музыка у них что надо. Тем более в исполнении мадам Изабеллы Ли. Жгучая креолка с гремучей арелатско-абиссинско-сипангской кровью в жилах, возрастом далеко за сорок, очень харизматичная, полная природного магнетизма, по-настоящему красивая женщина. Она не прятала свою седину, почти не пользовалась косметикой, носила платья в пол и пела так, что в конце каждой песни хотелось аплодировать стоя или плакать навзрыд.

Музыканты были ей под стать — такие же смуглые, с горящими огнем глазами, виртуозные и шикарные. Ради одного этого джаз-блюз-бэнда стоило мчаться сюда на аэроплане и стирать ноги в кровь верхом на лошади. Так что ужины я посещал регулярно. А еще — шахматный салон, но это разговор отдельный.

Вечером в корабельном ресторане собирался весь высший свет "Голиафа". Первым классом путешествовало человек пятьдесят из возможных трехсот, и к услугам этих дам и господ были все возможные удобства: вышколенные официанты, шеф-повар из Лютеции, деликатесы и вина, шикарный интерьер и даже сам капитан Шиллинг, который попеременно присутствовал на трапезе в каждой из пяти секций этого гигантского по корабельным меркам храма эпикурейства и гурманства. Такие секции, огороженные ширмами, изукрашенными позолотой и причудливыми вазонами с пышными экзотическими цветами, нужны были для того, чтобы пассажиры могли разбиться на группы по интересам и не мешать друг другу.

Например, ближе всего к сцене с музыкантами и певицей расположились представители деловых кругов Такелмы — округа на юге Сипанги, промышленность которого специализировалась на изготовлении сублиматов и консервов. Наверняка они возвращались из коммерческой поездки в Протекторат — тевтоны пытались диверсифицировать поставки продовольствия, а почвы восточных провинций Сипанги были черноземными, ничем не хуже земель имперского Юга.

Чуть дальше в режиме бесконечного праздника проводила время тесная и шумная компания молодежи — они отмечали медовый месяц парочки лаймов-аристократов с лошадиными улыбками. Кажется, молодая была чуть симпатичнее своего супруга, но утверждать наверняка было сложно — слишком большой слой макияжа наносился на ее бесцветное продолговатое лицо.

Еще одна секция была занята группой выпускников военной академии Паранигата — кузницы офицерских кадров для частных военных кампаний Сипанги. Подтянутые атлетичные молодчики с короткими стрижками отмечали конец долгой учебы и стремились "нагуляться" перед месяцами боевой работы. Официанты отлетали от их столиков взъерошенные и с выпученными глазами, горничные в их крыло старались не заглядывать и прибирались в каютах, тысячу раз убедившись, что пассажиры отсутствуют, сильно заняты и не вернутся в ближайшее время.

Исключительным аппетитом и кричащей роскошью отличалось собрание дам непонятного возраста — в удивительных нарядах, со странного цвета волосами, уложенными в диковинные прически. Их драгоценности сверкали тысячами огней, стол был уставлен невероятным количеством жирной и жареной пищи. Однажды они заказали цельного молочного поросенка, запеченного в яблоках, в другой раз — лебедя, фаршированного сонями, которые были фаршированы орехами. Спиртные напитки на их столе были представлены всем спектром: от тевтонского пива и арелатских шипучих вин до банальной имперской водки — наивысшего качества. Они употребляли всё это в неимоверных количествах, сдабривая разговорами о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой.

А моими непосредственными соседями оказались пассажиры, не входившие ни в один из этих почти замкнутых кружков.

— На что вы там так пристально смотрите, поручик? — вальяжный тенор Весты прервал мои размышления.

— Радуюсь состоянию пищеварительной системы вон тех милых дам. Удивительные у них способности!

— Никакого секрета тут нет. Выходят в гальюн и щекочут себе горло павлиньими перьями, как древние беотийцы.

Джон Веста был уроженцем Сипанги, писаным красавцем и джентльменом явно не простым. Я бы поставил сто против одного, что он или частный сыщик, или работает на какую-нибудь разведку. Например — занимается промышленным шпионажем. Недаром же сей субъект вьется вокруг такелмских денежных мешков? Но выглядел он всегда на все сто, этого у Весты не отнять: зеленоглазый, широкоплечий, узкобедрый, с лихим набриолиненым зачесом черных как смоль волос и щегольскими тонкими усиками над верхней губой. И двигается с такой хищной грацией, какая бывает только у матерых кулачных бойцов или фехтовальщиков. У меня, например, такой нет.

— Что у нас сегодня? Перепела? Фу, одна морока... Ненавижу плеваться костями, — сказал он, пытаясь взять панибратский тон, — То ли дело хороший стейк с кровью, да? Да под настоящий коннахтский стаут...

Веста явно пытался меня прощупать — уже третий день подряд. Подсаживался поиграть в шахматы, предлагал сигару, приглашал составить компанию в покер. Однако мат он мне ставил ходов за десять — я поддавался, а он обожал выигрывать. Курить я не курил и к картам был равнодушен. И вот теперь — новый заход.

— Так что, поручик, взгреем официанта? Пусть принесут еду, подходящую для настоящих мужчин! — махнул рукой он.

Рукав его двубортного пиджака пролетел в опасной близости от соусницы.

— Те настоящие мужчины, которых я знал, были весьма неприхотливы в еде,— наконец поддержал беседу я, — Лазаревич, например, говорил, что всё, что попало в котел и шевелится — протеины, не шевелится— витамины, скрипит на зубах — минералы.

— Этот ваш Лазаревич — тоже боевой офицер? — поднял красивую бровь Веста.

— Нет, коммерсант. Был, — отрезал я и склонился над перепелом.

Рыбу, птицу и девицу берут голыми руками, говорите? За что тут браться-то?

Музыканты взялись за инструменты, первые медные аккорды принялись кружить по залу. Пассажиры ухватили столовые приборы и с новой силой принялись за еду. Интересно, каково это — выступать перед жующими людьми?

Когда Изабелла Ли запела, я отложил перепела в сторону и прикрыл глаза — это было чудесно, пусть я и понимал слова с пятого на десятое, уж больно интересный говор она использовала, исполняя авторские композиции. Наверное, что-то местечковое.

Идиллию прервал нарочито-возмущенный молодой женский голос:

— Гарри, убери от меня руки, грязное животное! — ну, началось.

Эта парочка всех уже здорово допекла. То ли молодожены, то ли любовники, записаны они были под фамилией Вильсон. Гарри и Барбара Вильсон. Эксцентричные, по всей видимости — в средствах не ограниченные, дерганные, истеричные... Нуар, богема и всё такое.

Бледная тонкая ладошка Барбары прилетела прямо по гладко выбритой щеке Гарри, издав звонкий шлепок. Молодой человек, ничтоже сумняшеся, размахнулся и влепил пощечину ей в ответ — а потом схватил за талию и притянул к себе. На мгновение они слились в страстном поцелуе. Вот это любовь, да? Нет.

Оторвавшись от возлюбленной, Гарри щелкнул пальцами:

— Вина! Вина, официант, черт бы вас побрал!

Интересно, я один заметил в разрезе коктейльного платья Барбары шлейку от набедренной кобуры для скрытого ношения оружия? Причуды богатых — или..? По крайней мере, Веста пялился на вырез немного повыше.

Наша секция постепенно заполнялась. Пришла вдова Моррис — пожилая строгая женщина, сангвинический живчик — доктор Сартано, желчный и скупой мсье Роше, в высшей степени благовоспитанные и приятные сестры Медоус из Альянса и какой-то нихондзин в цивильном костюме, который смотрелся на нем так же уместно, как я — на лошади верхом. Он явно привык к совсем другой одежде. И фамилия у него была забавная — Егучи. Егучи-сан.