И все же Ивана Фомича уважали. Было за что. Он не только спецназовец был «от Бога», не только офицером был достойным, но и мужик он был настоящий. Не боялся командования. Обладал собственным достоинством, храбростью и, я бы даже сказал, какой-то бесшабашной дерзостью.

Девятая рота Рязанского воздушно-десантного была многосложным организмом, с весьма нелегким характером. В пору моего курсантства командование училища на полную катушку отрабатывало тезис командующего ВДВ генерала армии Маргелова В.Ф.: «У меня в училище только восемь рот». Роту упорно давили. Лучше нас никто не учился. О правдивости моих слов говорит такой факт: взвод из двадцати восьми человек, который я закончил в 1981 году, дал троих золотых медалистов, а весь курс общего факультета, насчитывавший около двухсот человек, — только одного. Но никогда девятая рота не числилась в передовиках учебы. То же касалось и других показателей курсантской жизни. Это не могло не сказываться на отношении роты к командованию и общеучилищным мероприятиям.

В понедельник на общем утреннем строевом тренаже рота могла пройти не хуже РПК, а могла и забить на все и изобразить строй студентов, призванных на военные сборы. Пели, правда, всегда довольно прилично. Но если что-то не нравилось, то, по тонкому наблюдениюСелукова, затягивали «Варяга».

Однажды холодным осенним утром, четко врубая в асфальт плаца подошвы курсантских сапог, наша рота прошла всем на удивление. Звезды так сошлись, или еще какие-то неведомые факторы повлияли, но то, что прошли хорошо, отрицать было нельзя. Поэтому, когда мы заруливали на второй круг для исполнения песни, из строя управления училища кто-то из старших офицеров довольно громко сказал: «Ты гляди! Девятая-то рота сегодня неплохо прошла!». Несмотря на похвалу, сказано это было с какой-то иронией и пренебрежением. Поэтому Бздынь отреагировал мгновенно. Также, не поворачивая головы и ни к кому не обращаясь, но чтобы было слышно всем, он бросил: «Щас споем, вообще ох. ете!». Стоит ли говорить, что после этого рота пела так, что лучшим училищным песенникам — третьему батальону — рядом делать было нечего.

Нет, не угадал ты, проницательный читатель. Эта фамилия не Овсов. Несколько йоколений спецназовцев, как выпускников девятой роты, так и людей, закончивших совсем другие учебные заведения, пересказывали друг другу истории об офицере девятой роты РВДУ по кличке Конь.

Старший лейтенант Александр Васильевич Онищенко получил эту кличку от курсантов за гигантский рост, глаза, как у лошади, навыкате и походку владимирского тяжеловоза. Замечали, наверное, как лошади ходят, качая в такт шагу головой, — Шура ходил так же.

Он остался после выпуска в училище командиром четвертого взвода, который и сам недавно закончил. Хуже нет таких назначений. В девятой роте, где он стал взводным, курсантами четвертого курса были те, для кого он был просто Саня или, в соответствии с курсантской кличкой «Крест» — сокращение от полной клички «Крестьянин». Однако Онищенко сразу отсек все попытки панибратского отношения к себе, чем заслужил «презрение и ненависть учащихся». Но парень он был упертый и на такие мелочи, как «любовь-нелюбовь» подчиненных, старался не реагировать. Ему бы в войска. Там бы он смог сделать совсем другую карьеру, но… что случилось, то случилось.

На момент моего поступления в училище он уже был презираем всеми курсантами роты. А девятая ро та — это вам «не баран чихнул». Там учились такие экземпляры, что не приведи господи!

Коня откровенно травили. Например, ротной песней была: «Ты гуляй, гуляй, мой конь». Причем рота исполняла ее со злым задором. Перед отправкой роты на прием пищи Шура всякий раз бубнил: «Не надо про коня». Но это только подливало масло в огонь, и запевалы по команде: «Запевай!» красиво выводили: «Ой, при лужку, при лужке…».

Однажды Конь как-то упросил заместителя начальника училища полковника Ашихмина запретить эту песню. Это случилось на утренних тренажах по строевой подготовке. Рота на запрет отреагировала мгновенно. При прохождении торжественным маршем перед трибуной первая из шеренг подавала команду: «И-и-и раз!» для того, чтобы вся рота приняла положение «смирно» и повернула головы в сторону трибуны. В этот раз вместо протяжного «И-и-и» раздалось лошадиное ржание. Больше песню не запрещали.

На двери роты периодически появлялся редкий дорожный знак: «Проезд гужевого транспорта запрещен», а стены роты украшали всевозможные картинки, фотографии и карикатуры, где лошади мирно паслись, игриво скакали и жевали сено. Даже на боксерском мешке курсанты третьего взвода Заверюхин и Лютый масляной краской нарисовали лошадиную голову и, чтобы никто не ошибся, подписали: «Шура».

На дверь канцелярии прибивали подкову, а на стене «курилки» Дима Лютый как «особый почитатель конного спорта», оставшийся в отпуске на «трудпо-винность», выцарапал штыком на глубину не менее сантиметра: «Долой предрассудки! Лошадь, она тоже человек!». Надпись эту часто штукатурили и белили в течение нескольких лет. Но она, «как кровь невинно убиенных младенцев», проступала на стене вплоть до моего выпуска из училища.

Кроме этого, вокруг конской личности постоянно витали всевозможные житейские истории, имевшие под собой реальную подоплеку.

Конь обладал довольно низким и громким голосом. При этом он постоянно забывал слова, и поэтому речь его сопровождалась мучительными паузами, напряженным мычанием при попытке вспомнить нужное слово Великого и Могучего. Как-то на первом курсе я стоял дежурным по роте, а Конь часов в десять, когда курсанты были на занятиях, слонялся по расположению и проверял качество наведения порядка нарядом. «Дневальный!» — вдруг раздался рык Онищенко. Дневальный «мухой» улетел на рев. Поспешил туда и я, где стал свидетелем такой сцены. Конь, нависнув над дневальным, рычал:

— Дневальный! Это…

— Что это? — недоумевал дневальный.

— Ну, это! — начинал злиться Конь и тыкал пальцем куда-то в угол.

— Что? Пол? — пытался угадать дневальный, глядя в направлении конского пальца.

— Да не пол! Это! — рычал, зверея, Конь.

— Стенка? — повторял попытку дневальный.

— Да не стенка! — злился Конь

— Это! — и яростно тыкал пальцем вниз.

— Плинтус? — из последних сил догадался дневальный.

— Во! Плинтус! — радостно закивал Конь. — Это!

— Что? — снова испуганно переспросил дневальный.

— Помыть! — коротко заключил Конь.

Ну как его было после этого не любить?

Когда мы перешли на второй курс, Конь уже командовал ротой. Меня же еще на первом курсе разжаловали в рядовые. Поэтому я стоял дневальным у тумбочки, когда Конь, обремененный ротным хозяйством, ходил по расположению и считал простыни.

Это было нечто!

Переходя из расположения в расположение, он в уме складывал количество постельного белья, но произносил все это вслух. «Тридцать два и сто тридцать.

Тридцать два и сто тридцать. Тридцать два и сто тридцать», — бубнил он, проходя мимо меня. И так он меня достал своими вычислениями, что я уже хотел подсказать ему ответ. Но тут он и сам сподобился: «Тридцать два и сто тридцать», — в последний раз повторил Конь, потом, помолчав немного, махнул рукой и выдал: «Ну ладно, это приблизительно сто семьдесят».

Если бы я не поймал рукой тумбочку, то упал бы в пол лицом.

«В загон!»

Конь был не дурак выпить. И как герой известного анекдота, «за чужой счет и при хорошей закуси» мог выпить «добесконечности».

Серега Федосеенко женился на третьем курсе. Конь был в числе приглашенных на свадьбу, но немного опоздал. Курсанты второго взвода, которые гуляли на свадьбе, справедливо рассудили, что для того, чтобы не иметь после проблем, нужно «вырубить» Коня, споив до потери сознания. Но как это сделать? Шутка ли сказать, Конь! Он и пил, как конь. Пользуясь опозданием, налили «штрафную». Но «штрафная» стопка водки пропала в пальцах у Шуры. «Вы че тут, наперстками пьете?» — обиженно поинтересовался Конь.