Эту историю рассказывал мне Кушкис. События происходили на окраине Кабула:

«.. К рассвету стрельба и крики прекратились. Было решено составом двух подгрупп, одна из которых находилась у южного входа, а вторая в центре, на нижнем ярусе, произвести осмотр карьера. В момент проверки техники и временных построек случилось нечто, заслуживающее особого внимания.

Один из бойцов, проходя мимо постройки «типа сортир», решил воспользоваться случаем и «цивилизованно» справить свою нужду… Пытаясь открыть дверь, обнаружил, что дверь заперта изнутри. Вначале, по его словам, даже подумал, что кто-то из соратников успел опередить его. Когда же на его вопрос не последовал традиционный ответ: «Занято!», возникли подозрения.

Прикинув, решил, что правильнее будет все-таки сломать дверь и убедиться… Когда ударом ноги дверь была открыта, увиденное его потрясло: на «очке», как ни в чем ни бывало, сидел улыбающийся «дух». На наши вопросы о том, кто он и с какой целью находится в карьере, «дух» пытался уверить нас, что он рабочий. Однако, когда в «очке» был обнаружен брошенный им туда автомат Калашникова и нагрудник с магазинами и гранатами, «дух» улыбаться прекратил и уж больше не изображал неведение в отношении того, что здесь произошло ночью».

Вообще операции, которые проводила армия, отличались бестолковостью. Например, однажды, когда генерал Дубынин проводил Кунарскую операцию, он для того, чтобы воспрепятствовать обстрелу джела-лабадского аэродрома, лично указал две точки на карте, где должны постоянно находиться наши засады. Одна точка была совершенно лысой горкой, не имевшей никакого тактического значения. Там изнывала от безделья 3 рота. А точка, где должен был сидеть я со своими бойцами, была… плацем афганского полка на окраине Джелалабада.

Приказы высоких начальников не обсуждают, поэтому мы добросовестно проваляли дурака, пока не кончилась операция. Ежевечерне мы прибывали к афганцам в расположение и ложились спать под их охраной, а утром шли отдыхать к себе в расположение после «ратных трудов».

Ильич склонился над столом. Плечи его вздрагивали. Вдобавок ко всему из груди его вырывались какие-то надрывные звуки. Никак что-то случилось, подумал я и решил проявить участие. Не каждый день врачи медроты так рыдают. Я участливо положил руку на плечо. Ильич поднял лицо, залитое слезами. Но это не были слезы печали. Ильич беззвучно хохотал до слез. Я удивленно спросил, что случилось. Ильич, не в силах вымолвить ни слова, подал мне какую-то бумажку с каракулями и каким-то бредом.

— Не понял. Говори толком.

Ильич, выпив воды, малость успокоился и рассказал следующее. Вчера в зоне охранения на мине нашего минного поля подорвался прапорщик. Ильичу как врачу поручили провести расследование обстоятельств гибели воина-интернационалиста. Последним, кто видел прапора, был солдат из батальона охраны, стоявший на посту. Кто он был по национальности, точно не помню, но, кажется, уроженец какой-то из республик Средней Азии. Ильич его допросил, а после приказал написать объяснительную записку на имя дознавателя капитана Седько В.И., то есть его, Ильича. Над этим объяснением он и рыдал.

Безумное количество ошибок, как орфографических, так и синтаксических, я опущу и передам только суть. Написано было примерно следующее: «Я стояль на пост. Смотрю идет прапор. Пьяный в жопу. Я кричаль «Стой! Туда нельзя! А то е…нет!» Пошель на х… сказаль прапор. Через минуту быль взрыв. Пиз…ц, подумаль я». Дальше следовало число и подпись.

— Нет, ты подумай, этот «мастер» русской словесности еще и мысли свои описывает. Резюме выдает! — всхлипнул от смеха Ильич и захохотал в голос.

Серега Габов любил пошутить. Причем делал он это с абсолютно серьезной миной, что придавало его шуткам особый шарм.

Пересыльный пункт в г. Ташкент. В комнате, не раздеваясь, на солдатских кроватях лежат несколько офицеров в тоскливом ожидании вылета в Афган. Последние советские деньги спущены в ташкентских кабаках. Завтра вылет, но все равно скучно.

В коридоре возникает оживленный гомон. Какая-то подвыпившая компания приближается к комнате и вскоре вваливается в помещение. Веселье и радость. Отпускники. Какого хрена они приперлись на пересылку? A-а! Понятно. Первый отпуск. Ничего не знают еще. На самолет билеты взяли только на завтра и решили переночевать на пересылке. Ташкентских шлюх опасаются. Деньги берегут. Но понтов-то…

Прямо на х\б у некоторых навинчены ордена «За службу Родине» и медали ЗБЗ — «За боевые заслуги».

О-о-о!.. У пожилого прапора — почетный знак ЦК ВЛКСМ.

— Короткими перебежками от меня до следующего дуба, бегом… Марш!

— Сапоги нужно чистить с вечера, чтобы утром надевать на свежую голову!

— Ты у меня смотри! Я где нормальный, а где и беспощаден!

Когда я был еще пацаном, отец мой служил начальником штаба воинской части. А заместителем по тылу был майор Дубовицкий. Бывший фронтовик, летчик. Было ему около пятидесяти, а то и пятьдесят. Но дядька он был крепкий и большой мастер «изящной русской словесности».

Бояться ему было некого, поскольку о воинской карьере он уже давно перестал мечтать. Поэтому в поступках и речах был смел. К солдатам требователен. Понимание о действенности и приоритетах убеждения над принуждением имел свое.

Как-то раз приказал он Сереге Сачкову, кладовщику вещевого склада, выложить перед складом для просушки валенки. Пригревало майское солнышко, и самое время было подсушить валенки после долгой зимы, возвращенные на склад. При этом строго наказал, что, возможно, пойдет дождь, поэтому, с его началом валенки нужно будет срочно убрать на склад.

Серега свою фамилию оправдывал на все сто. Сторожить валенки ему было «в лом». Несмотря на разницу в возрасте, мы поддерживали с ним приятельские отношения. Убедившись, что Дубовицкий уехал по своим «тыльным» делам, Сачок, увидев меня, слонявшегося без дела в части, предложил сходить в клуб. Там лидер ансамбля части Славик Кузяшев репетировал какую-то новомодную вещицу. Так мы и сделали. Но пока мы были в клубе, пошел дождь. В задрапированном зале этого мы не видели. Валенки, выложенные Сачком перед складом, намокли, вместо того, чтобы просохнуть.

На беду вернулся Дуб. Увидев это безобразие, он пришел в ярость, но Сачкова нигде не было. Не найдя виновного, он уехал на обед.

«Война — войной, а обед по распорядку». Поэтому и Серега, и оркестранты отправились в столовую, где Сачок и узнал о нависшей над его жизнью опасностью. Сразу же после обеда валенки были убраны на склад и аккуратно разложены на стеллажи.

После обеда приехал Дубовицкий.

— Сачок! Ко мне! — зарычал он прямо от КПП.

Серега мигом предстал «пред его светлы очи», о чем и доложил, невинно моргая.

— Я тебе что говорил? Е. твою мать! Почему валенки до сих пор не убраны. Ты где был, сучий выродок, когда дождь шел?

— Не пойму, о чем вы говорите, товарищ майор, — совершенно искренне обиделся Сачков и за себя, и за свою маму, которая у него в каком-то министерстве была отнюдь не последним человеком. — Все давно уже убрано, как вы и приказывали.

Дубовицкий от такой наглости растерялся. Вместе с Сачковым они рванули на склад, но валенок перед ним уже не было. Сачок изображал оскорбленную невинность, а сам ликовал в душе. Но не тут-то было.

— Открывай склад, — скомандовал зам по тылу.

Сачков сразу сник и начал судорожно искать ключи, которые «вроде бы где-то забыл». Но когда Дуб рявкнул и для убедительности отвесил затрещину, ключи как-то сами собой нашлись, и склад был открыт. Дубовицкий метнулся к стеллажу и пощупал валенки: сухие. Потрогал другие — та же картина. Хитрый Серега положил вперед валенки, из запаса, который зимой не выдавался, а лежал на складе, как НЗ. Но и Дубовицкий не лыком шит. Он, постояв пару минут в недоумении, все же сообразил залезть на верхние стеллажи и пощупать валенки. Вот тут-то все и выяснилось.