Батальон наш тогда только развернули. Военный городок, где раньше стояла пехота, а при «царе-батюшке» драгунский полк, без капитального ремонта, который бы следовало произвести лет десять назад, разваливался. И если казарм, отапливаемых печами, еще хватало, то теплых служебных помещений просто не было. Единственной комнатой, где стоял электрический обогреватель и несколько столов и стульев, была канцелярия моей роты. Именно поэтому служебные совещания офицеров управления и командиров рот комбат проводил у меня. Канцелярия находилась в конце длинного коридора, в который выходили двери двух больших каптерок. Золкин еще не успел снять в городе квартиру и жил в каптерке моей роты вместе со старшиной.
Стоит ли говорить о том, что пока на совещании мы решали проблемы обустройства, организации службы и боевой подготовки, Золкин поспешил примерить и опробовать обновки. И вот когда доклад начальника штаба об организации службы войск был в самом разгаре, хлопнула дверь моей каптерки, и после этого послышался странный звук, будто бы что-то катилось по полу. Офицеры прислушались. Звук затих. Начальник штаба продолжил прерванный доклад. Из всех присутствующих только я понял, что происходит, и поэтому напрягся, ожидая недоброе. Но даже я не мог предположить дальнейшее развитие событий. А случилось вот что.
Спустя минуту звук возобновился и стал нарастать, приближаясь. Все снова повернули головы в направлении двери. Начштаба раздраженно замолчал. Комбат собирался уже выяснить, что происходит за дверью, как вдруг она с грохотом распахнулась и в помещение на роликах въехал Золкин, одетый в кимоно. Не сумев остановиться, он проехал до угла, где рухнул на стол. Потрясенные увиденным, участники совещания застыли. А Золкин, глупо улыбнувшись, выдавил из себя «Извините!» и был таков, прикрыв за собой дверь. Пришедший в себя комбат только и смог спросить: «Что это было?».
Будучи мотом и пьяницей, Золкин не мог не иметь долгов. Иначе бы он просто умер с голоду. Полученную зарплату он сразу большей частью раздавал, возвращая долги. И… тут же занимал снова. Отведя очередную жертву от неудовлетворенного кредитора, он доверительно нашептывал: «Старик! Ты же меня знаешь. Тебе-то я обязательно отдам». Как вы понимаете, труды его вознаграждались соответственно испрашиваемой сумме.
Золкин был должен всем. Причем, когда он уехал в Афганистан, так и не расплатившись, собравшиеся обманутые офицеры и прапорщики подсчитали, что общая сумма долга составляла около трех с половиной тысяч рублей. Сумма весьма солидная, поскольку рубль тогда еще был Рублем. Самое поразительное, что каждый раз он находил лохов, готовых вновь ссужать его. По этому поводу я даже придумал шутку.
Обычно, услышав от очередного бедолаги, что Олег занял у него до ближайшей получки сто рублей и не возвращает их уже полгода, я задавал вопрос, знает ли он людей, кому Золкин в Феодосии не должен. Несчастный с горечью признавал, что таких людей нет. Я возражал ему и говорил, что знаю, как минимум, четверых и называл четыре памятника, установленных в городе. Несчастный кисло улыбался, но я продолжал допытываться: «А знаешь, почему у них Золкин не смог занять? Все дело не в том, что он же памятник, кто у него займет». «А в чем?» — интересовался собеседник. И тогда я рассказывал, что первый это пионер-герой Витя Коробков. Он маленький, денег у него еще нет. Второй — А.С.Пушкин. Он бы дал, но Золкин не нумизмат. Ему старинные деньги ни к чему. Третий — матрос-революционер Назукин с мятежного «Потемкина». Он физически не способен, поскольку изображен со связанными руками. Ну и последний — вождь мирового пролетариата. Он просто еще не успел вынуть руку из кармана, где у него наверняка лежат наличные.
Проживая всю свою сознательную жизнь в столице нашей родины городе-герое Москве, Золкин абсолютно не был готов к бытовым условиям, с которыми ему пришлось столкнуться. Офицеры нашей бригады, служившие в Феодосии, за редким исключением, не были обеспечены жильем. К этому исключению относились четыре семейных офицера, коим посчастливилось «урвать» комнаты в семейной «общаге» мото-стрелецкой дивизии. Среди них был и я. Сделав столь «широкий» жест, родина вознаградила нас за выполнение интернационального долга. Все мы недавно вернулись из Афгана.
Остальным приходилось квартиры снимать. Причем квартиры — это весьма громко сказано. Жилье сдавал в основном «частный сектор». К найму предлагались летние домики, отапливаемые печами. Удобства, как говорил Ширвиндт, во дворе, а двора нет.
К лету хозяева от зимних жильцов старались всячески избавиться, поскольку с той же площади можно было снимать в несколько раз больший урожай «капусты», поселив в эту комнату не одного офицера, а четверых на все готовых отдыхающих.
Вот такую «времянку» и сняли старшие лейтенанты Золкин и Пашка Кабачный. Хозяйкой у них была еще молодая, но здоровенная хохлушка. Коня на скаку и в горящую избу — это как с добрым утром. Как всем крупным женщинам, ей нравился «мелкий мужик». Золкин был ее «любимый размер». Причем предмет ее воздыханий всячески уворачивался от близости, боясь быть задавленным в постели.
Если бы не Пашка, Золкин бы давно бы сгинул. Печку он топить не умел. Умываться приходилось, разбивая лед в умывальнике и ведре, поскольку в Крыму тепло только летом. Зимой в Феодосии погода довольно холодная и сырая. Ее мерзость усугубляли сильные ветры, дувшие то с моря, то с Крымских гор. В довершение ко всему жизнь Олегу здорово отравлял хозяйский пес. Огромный черный кобель сразу понял, что новый постоялец его панически боится. Всякий раз при его появлении пес норовил его пугануть как следует своим рыком, чтобы тот не забывался.
Но однажды ситуация изменилась. Обычно угля, заброшенного в печь, хватало на полночи. После того как он прогорит, надо было встать и подбросить новую порцию, чтобы не окоченеть к утру. Хозяйственный и умелый Пашка с печкой был «на ты». Он ее растапливал, знал, когда поддувало нужно открыть, а когда закрыть. Он и приносил в дом необходимую порцию угля для того, чтобы не выходить среди ночи во двор. Золкин был от всего этого крайне далек и вечно нетрезв. Поэтому как-то, когда Пашка заступил в наряд, Золкин, возвратясь из ресторана в изрядном подпитии, само собой забыл про уголь. Когда часа в три печь стала остывать, Олег, не открывая полностью глаз, натыкаясь на углы и матюкаясь при этом, поплелся подкинуть уголька. Однако в ящике было пусто. Пришлось, оставаясь в трусах, влезать в ботинки, накидывать сверху бушлат и идти на улицу за углем. На дворе мело. Чтобы справиться с задачей как можно скорее, Золкин схватил совковую лопату наперевес и бросился на кучу с углем, как пехотинец в отчаянную штыковую атаку. Также энергично он всадил лопату в чернеющую на снегу кучу угля. Окрестности огласились жалобным собачьим воем. Предмет Золкинских страхов, ночевавший на куче с углем, скуля, скрылся в темноте. Надо сказать, что Золкин перепугался не меньше. Бросив лопату, он укрылся во «времянке» и не выходил до утра, несмотря на собачий холод. Однако собаке досталось не слабо. После этого случая пес не только не лаял и не скалил зубы на Зол кина, но и покидал место возможной встречи при возвращении того домой.
Однажды хозяйке все же посчастливилось прижать к своей необъятной груди тщедушное тельце Золкина.
В силу того, что пребывал он постоянно либо в состоянии алкогольного опьянения, либо, страдая остаточными явлениями после злоупотребления горячительными напитками, выучить, что на самом деле нужно делать с печными заслонками было выше Золкинских сил. Как-то, когда Пашка не ночевал дома и Золкин остался один на один с коварной печкой, произошел случай, едва не закончившийся трагедией. Придя домой, он растопил печь, закрыл заслонку и лег спать. По причине тяжелейшего алкогольного отравления он даже не почувствовал, как комната наполнилась дымом. Благо, проходившая мимо хозяйка узрела, как из-под двери валит дым. Женщина она была могучего сложения, поэтому даже массивная дверь, на кованых петлях и закрытая на такой же засов изнутри, не смогли остановить ее на пути к спасению предмета ее обожания. Спустя минуту она вынесла, как младенца на руках, тело Золкина, которому уже очевидно приготовили место в чистилище. Неблагодарный и беспутный Золкин, как мужчина, так и не отплатил ей добром за спасенную жизнь. Он продолжал «бить в колокола пьянства и разврата».
