– Да, вы правы, ваша светлость… Священный долг службы!.. Исключительно тяжкие времена… Молодость ушла, а личную жизнь работа скрадывает!
– Но, дорогой Александр Николаевич, грех вам на судьбу пенять, еще столько возможностей… Возьмите отпуск и катите в Париж, император будет рад гостю, а я… сами понимаете: дом мой – ваш дом!
– Париж, ваша светлость… Париж!.. Влюблен я в вашу столицу… С юности* влюблен и, кажется, до гроба!.. Эх, пришит хвост у меня, да и без дела по заграницам разъезжать не приходится, разве что при российском посольстве, если удастся!..
– Кстати, Александр Николаевич, кого государь думает назначить послом?
– Не скрою от вас, много говорят, ой как много!.. Но в таких делах его величество больше на волю божью да на себя полагается… А все-таки называют.
– Кого же?
– Сперанского. Известно, что Михайло Михайлович любезен императору вашему, а в деликатной обстановке, подобно теперешней, разумеется, все это учитывать приходится. А ваше мнение, князь? Подойдет Михайло Михайлович послом?
– Отчего же нет?… Он наверное умнее господина Убри. Ха-ха-ха!..
– Не говорите!.. Насмеялись в Париже над Убри. И поделом! За глупость! Да и как можно, что…
Вдруг шум и трах.
Стекла жалобно звякнули. Голицын сурово привстал, а Владычин любопытно повернулся к двери.
Но раньше чем Александр Николаевич успел грозно крикнуть – Наташа!
Наташа подбежала к князю Ватерлооскому и, забыв сделать полагающийся по этикету реверанс, решительно протянула альбом в сафьяновом переплете.
– Ваша светлость, прошу вас, на память напишите мне несколько строчек…
Роман повертел сафьяновый альбом, потом, хитро улыбнувшись, наугад раскрыл и размашистым почерком написал…
9
У Наташи по воскресеньям собирались гости.
Болтали о театре и балете, весело и непринужденно шумели, и никто не обращал внимания на хозяйку.
– Граф, замолчите!.. Я сгораю от стыда.
– Это не фантазия…
– Когда подумаешь, что из знакомых кто-нибудь бывает в «Зеленой лампе»…
– Боже мой, какое бесстыдство!
– Ого!.. Смело!.. Прийти сюда, зная, что всему Петербургу известно имя автора эпиграммы на Александра Николаевича.
– Эпиграммы? Милый граф, расскажите! Я не слыхала.
– Только потише, а то еще Натали…
– Наталья Александровна читала вчера у Трубецких.
– И он здесь?
– Граф, покажите его!
– Вон, у камина, рядом с Вяземским.
– Настоящая обезьяна из кунсткамеры!
– Ха-ха-ха!
В просторном зале становилось тесно и душно; важные лакеи бесшумно перебегали от одной группы к другой, разнося прохладительные напитки и различные сласти.
– …я не испугалась и, протянув альбом, попросила князя написать что-нибудь на память.
– Ах, ma chere, a он?
– Написал!
– Написал?
– Да, трогательное стихотворение!
– Натали, прочти… прочти!
– Интересно, что мог написать этот…
– У Вилли, кажется, появился опасный конкурент!
– Наталья Александровна, дайте, Саша прочтет!
– Нет, нет!.. Я сама!..
Быстро вытащили на середину кресло, и Наташа, взобравшись на него, раскрыла альбом и, счастливо улыбаясь, прочитала:
10
Первоначальный план донельзя прост и решителен: забраться пораньше в смирдинскую лавку и через окно следить за подъездом Чернышевского дворца и ждать, когда князь выйдет, чтобы ехать на заседание, – тогда выскочить из засады, смело броситься вперед и привести в исполнение дерзкий замысел…
Смирдин был, как всегда, удивительно любезен и предупредительно вывалил на прилавок перед своим постоянным щедрым покупателем груду недавно полученных иностранных новинок. Но желанные книги только предлог, только повод, а главное там, за стеклом, где сонный швейцар от нечего делать натирает и без того ослепительно блестящие ручки.
Проходит долгий и томительный час, все книги просмотрены, и хотя вчера в игорном доме спущены последние пятьсот рублей, внушительная стопка отложена для покупки, а князя все нет и нет…
Беспокойство, что придется отложить задуманное, сперва едва ощутимое, похожее на понятное в таком деле волнение, росло, металось и гнало вон из лавки и наконец заставило внезапно изменить всю заранее придуманную экспозицию.
– Старое чучело, говорят тебе, пропусти!..
– Сударь, князь спит, и я не могу…
– Да пойми, что он только и свободен, когда спит!..
– Князь приказал…
– Болван! Я должен его видеть непременно и…
– Позвольте, сударь, позволь… Ай-яй!.. Ай!..
Сильный удар в живот заставил преданного Пико опуститься, скрючившись, на ковер, а молодой человек шмыгнул в приоткрытую дверь, пробежал десяток комнат и наобум, случайно ворвался в полутемную спальню.
После яркого зимнего солнца тьма ослепила его, но потоптавшись неуверенно на одном месте несколько секунд, он заметил большую кровать, ринулся к ней и, споткнувшись, упал, беспомощно вытянув руки.
Роман, проснувшись от грохота, выдернул из-под подушки револьвер и зажег высокую свечу.
– Что вам нужно?
– Ваша светлость… простите… поклонник вашего поэтического таланта… Александр Сергеевич Пушкин… Случайно услышанное стихотворение…
Вбежал обеспокоенный Пико, но Роман отослал его, соскочил с кровати, отдернул тяжелую штору и теперь, когда солнце затопило неуклюжую комнату, внимательно посмотрел на своего нового поклонника, поклонника поэтического таланта князя Ватерлооского. Вспомнил издания «Брокгауз и Ефрон».
Вон он рядом – живой, экспансивный юноша, еще не мечтающий о «Евгении Онегине», не знающий, что стихами его будет гордиться русская поэзия и что в тумане грядущих годов уже летит меткая пуля Дантеса…
– Очень рад… Весьма рад, что мой стишок понравился вам, Александр Сергеевич!
– Стишок!.. Вы это называете стишком!
«О, Моцарт, Моцарт!» – пропела память горькие слова Сальери.
– Откровение! Простота!.. Я… тоже иногда пописываю стихи, и мои друзья, в особенности Дельвиг, находят…
И пока Роман одевался, Пушкин говорил о Лицее, Державине, «Руслане и Людмиле», о друзьях – о тех, кому было дано тесно связать свои имена с его бронзовым именем…
11
Резким движением он повернул седеющую голову в сторону двери.
– Чего тебе?
– Поручик Конопелкин вас спрашивает, ваше сиятельство!
– Какого рожна надо поручику? Ночь, поди! Пошли его к матери.
– Дозвольте осмелиться, – залепетал вестовой, – господин поручик говоримши, что они к вам, батюшка, ваше высокопревосходительство, с конфиденцевой!..
– Дурак! – рявкнул Аракчеев [20]. – Веди поручика!
19
В. Н. Бантыш-Каменский (1778 – 1829) ко времени написания эпиграммы – чиновник Коллегии иностранных дел, то есть коллега «Саши», но, в отличие от отца и брата, известных ученых, ничем, кроме упоминания в этих строках свое собственное имя не увековечивший.
20
По примеру А. К. Толстого (которого кстати, их герой беззастенчиво обобрал, кружа головы доверчивым петербуржанкам, а заодно и Пушкину), авторы могут сказать, что за чужой не отвечают сон. Тем более за сны самодержцев. Реальный Аракчеев не только не имел отношения к заговору против императора Павла, но и впоследствии использовал свою непричастность к событиям для карьеры. Однако уж коли нехороший человек, так пиши его подколодным змеем повсюду, – пародируется именно такая готовность изготовителей «исторических романов».
