— Я подозреваю, что он скрывает слишком большой ум…
Песте состроил рожу — глумливую и растерянную одновременно.
— Помилуйте, епископ… Умственное достоинство, в отличие от мужского, свои преимущества не выпячивает. Что ж мне, в гульфик мозги засунуть? Никто не оценит, уверяю вас. Да и окажется ли размер достаточно впечатляющим, чтобы потрясти воображение наших дам? Может ли вообще потрясти их воображение что-нибудь, кроме полена? — проронил шут, заметив входящую синьору Черубину Верджилези, но, высказав последнюю пакостную двусмысленность, снова обратился к епископу. — Но в чём-то, ваше преосвященство, вы правы. Да, если хочешь, чтобы тебя оценили по достоинству, держи своё достоинство на виду… — ломака сделал вид, что задумался. — Но не горделиво ли с моей стороны считать себя достойным… достоинства? По карману ли, точнее, по гульфику ли? Конечно, кому не хотелось бы, глядя в зеркало, видеть там человека достойного? Но разве не учит нас Мать-Церковь смирять свои желания?
Епископ ухмыльнулся, Портофино делано замахнулся на кривляющегося паяца, францисканец улыбнулся. Соларентани вздохнул.
— Я не понимаю, что вы тут несёте, синьор буффон, — синьора Верджилези, задетая дурацкой репликой Песте, смотрела на него негодующими глазами. Она ненавидела шута.
— Немудрено, синьора. Есть два рода глупости: не понимать того, что понятно всем, и — понимать то, чего не должен понимать никто. Впрочем, когда исчерпаны все варианты глупости, женщину обычно осеняют новые, ибо если земля — ограничена пределами суши, мироздание — бездной мрака, то женская глупость — не ограничена ничем, она безгранична и беспредельна. Наши дамы даже молчать иногда умудряются по-дурацки… — задумчиво добавил он. — Но в данном случае причина вашего непонимания, синьора, боюсь, лежит за гранью моего понимания. Могу лишь, подражая его преосвященству, подозревать, если женщина не понимает меня… значит, — наглый гаер почесал в затылке, — значит, я ненароком обронил что-то умное… — Шут едва ли не хохотал фрейлине в лицо. — Сердиться не следует, что же поделать, такая беда с любым дураком случиться может. Если же это грех, — мессир Портофино облечен саном… Хорошо иметь в друзьях клириков, — подмигнул нахальный кривляка Портофино, — это любому дураку ясно: своей апостольской властью они отпустят твои прегрешения. Сколько раз я впадал в заблуждение — и был прощаем, неужели же впасть в Истину намного страшнее? Неужто этот грех равен хуле на Духа Святаго, Аурелиано?
— При чём тут полено? — синьора бесновалась, — вы о чём?
Шут с готовностью уточнил.
Кстати, как в этой связи не вспомнить одну набожную особу?… — шут фиглярствовал от души, — однажды она спросила у несчастного, освобожденного из турецкого рабства, как там поступают с пленницами? «Увы, сударыня, — ответил он, — они им делают… это самое, пока те не отдадут Богу душу». «Как бы я хотела, — откликнулась донна, — чтобы и мне, по вере моей, был бы уготован такой же мученический конец!»
— Истинные рыцари никогда не злословили женщин, но умирали из-за них, — перебила шута синьора Верджилези.
Шут состроил задумчивую мордочку и согласно покивал.
— Да, слышал об этом. Но ведь и я недавно едва ни умер из-за женщины! — Спохватился наглый фигляр, плюхнулся на стул, перевернув его задом наперед, обхватил сидение своими длинными ногами, сложил руки на спинке и интригующе сощурился. — Дело в том, что третьего дня одна синьора, увидев в своей спальне во время молитвы дьявола, метнула в него… — шут артистично изогнул бровь, — …ммм… один из предметов дамского туалета. Но всё это обреталось в кругу обычной женской придури: дьявол оказался простой летучей мышью, и упомянутая выше деталь, которая, если назвать вещи своими именами, была панталонами, зацепилась за коготки мышиных крыльев. Несчастный испуганный нетопырь, подгоняемый воплями синьоры, вылетел в коридор, — Песте, кривляясь, изобразил длинными пальцами мельтешение мышиных крыльев, — пролетел по двум этажам и, наконец, вцепился в цепь на люстре в этой самой зале и завис на ней, синьора же, размахивая шваброй и подпрыгивая, пыталась отобрать у пипистрелло искомые панталоны. Умереть из-за женщины! Клянусь, я был на волосок от этого! Я так хохотал, что едва ни умер…
— Вы негодяй!! — донна Верджилези взвизгнула так, что всем вдруг стало понятно: шут повествует не выдуманную, но подлинную историю. Промолчи дурочка — можно было бы предположить, что наглец просто пытается fare lo stupido,валять дурака, но столь бурное проявление чувств выдало синьору с головой.
Впрочем, некоторые, например, Бениамино ди Бертацци и Григорио Джиральди, похоже, знали об этом и раньше, ибо оба едва сдерживали хохот. Мессир Альмереджи яростно закусил губу и отвернулся. Альдобрандо отметил, что лицо величавой Гаэтаны Фаттинанти тоже оттаяло, она рассмеялась — зло и откровенно, но сам он не смеялся — донна Верджилези почему-то показалась ему хоть и глупой, но очень несчастной особой.
— Могли бы, мессир Песте, — прозвучал из-за плеча епископа сдавленный голос мессира Ладзаро Альмереджи, — и помочь синьоре…
— Я и помог, Ладзарино, — с готовностью отозвался шут. — Когда она поняла, что швабра ей не поможет, ибо коротка, она бросила её и побежала за метлой, я же, увидев, что нетопырь улетел, а панталоны висят на люстре, взял арбалет и метко сбил их. Но когда я, как мужественный Роланд, герой великого Ариосто, соорудив орифламму из швабры и искомого предмета, принёс свой трофей синьоре, услышал, что я бесстыжий негодяй и срамной повеса! Вот и совершай подвиги ради дам! Тебя же вместо награды — обольют помоями!
— Песте, умоляю, не говори о женщинах, — за спиной епископа раздался тихий, властный и насмешливый голос герцога Франческо Мария, он неожиданно вышел из боковых дверей, где уже несколько минут слушал шутовские эскапады Песте. История о панталонах и для него новой не была: третьего дня он сам полчаса хохотал, глядя на шута, шныряющего по коридорам с дурацкой хоругвью.
Все вокруг зашевелились, раскланиваясь, дон же Франческо Мария склонился за благословением к епископу.
— Ты прав, мой повелитель, поговорим-ка лучше о политике, — заявил Песте, снова оседлав стул, отделанный чертозианской мозаикой, — все мы любим порассуждать на тему, которая нас нисколько не занимает. А может, обсудим перспективы ужина в свете неумолимо приближающегося конца света? Но когда его ждать? Я говорю, естественно, о конце света. О, я вижу там, в углу, наших оракулов. Да, поговорим лучше о том, что готовит нам грядущее. Люди ничему так твердо не верят, как тому, о чём меньше всего знают, и никто не выступает с такой самоуверенностью, как сочинители всяких басен — астрологи, предсказатели да хироманты.
Пьетро Дальбено смерил шута недоброжелательным взглядом и высокомерно заметил, что не дуракам судить о законах неба, что Песте тут же признал верным и обронил, что на месте Дальбено он давно бы занялся каким-нибудь более прибыльным ремеслом, например, выпрашивал бы подаяние.
— А впрочем, что я говорю, идиот, вы ведь именно этим и занимаетесь…
Дальбено, весьма высоко ценивший свои познания, прошипел, что шут ещё заплатит за свои слова. Тот выразил удивление, почему это люди, нечувствительные к порке, так легко обижаются именно на слова? Но Дальбено, которого на миг бросило в краску, ибо слова шута подлинно отражали один из эпизодов его бурной жизни, ничего не ответил. Это молчание не было доказательством смирения, но свидетельствовало о том, что синьор Пьетро всё же гораздо умнее донны Черубины.
