Соларентани с трудом поднялся. Портофино меж тем продолжал.

— Если срамные помыслы нападают на тебя, не поддаваться им надлежит, но мысли, смущающие тебя, нужно исповедовать мне, духовному отцу твоему, открыв всё, что смущает ум твой в сем искушении, ничего не утаивая и не позволяя стыду связать язык твой. Поступи ты так — спас бы я тебя от слабостей твоих, не позволил бы тебе впасть в мерзость сугубую, допустить, чтобы через тебя, окаянного, пришёл соблазн к другой душе… Сейчас же ты, несчастный, жернова на шею заслуживаешь…

— Простите, отец Аурелиано…

Инквизитор брезгливо махнул рукой, отсылая блудодея к дьяволу, и только тут заметил на хорах Песте. Кривляка молча наблюдал сверху за поркой Соларентани, и Портофино поймал его поощрительную улыбку. Оба они знали, что Соларентани — человек нестойкой души и греховных помыслов, но Чума полагал, что Флавио куда как не под силу монашеские обеты, и для овец его стада и для него самого лучшим будет сложение с себя сана, Портофино же считал, что это жалкое ничтожество всё же можно вразумить.

На замок спустилась ночь. Песте, зная, что он не нужен герцогу, решил отправиться спать и тихо, привычно держась ближе к стене, скользил вдоль коридора, миновал этаж и лестничный пролёт, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино, но отмахивалась лишь веером.

— Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть ученым — но рассуждать должен умнее всех учёных.

— Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, синьора, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов….

— Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного и красноречивого придворного, как вы, синьор Витино, — несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила синьора. — Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна.

Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню синьоры Верджилези, а Песте, устремив очи горе, пробормотал что-то непотребное о глупых курицах, которых любой сластолюбец затащит в кровать, обронив два-три дежурных комплимента…

Шут, как и многие во дворце, знал, что синьора Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Руджеро Назоли и дворецкого Густаво Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Григорио Джиральди, и Бартоломео Риччи, и Беноццо Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала Жану Матье и Франческо Альберти, да и любому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, врач герцогини Пьетро Анджело, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо, иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если ему удавалось оттеснить прочих. И конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звезд астролог Пьетро Дальбено и одареннейший поэт Энцо Витино…

Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, кою ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом — и весьма существенном, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.

Его опасения были напрасны: синьора, хоть грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.

Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, кои, к тому же, деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, хоть иногда, когда удавалось основательно напоить красотку, лакомились вместе. Но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок. И сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплета, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорбленные в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней синьоры, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро замок порадовала новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен не одному Витино.

…Ипполито Монтальдо молча разделся и лег, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Не лучше ли винить себя? Она просто не любит его — стало быть, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что может заставить себя полюбить. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла хуже расплавленного свинца. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к теплой груди и ласкам. Теперь он терял все это.

Должен был потерять…

— Что мне теперь делать? — надрывная в безнадежной боли фраза вырвалась у него помимо воли.

Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаенный вздох.