— Прав?

— Насчет парика. Он съехал…

— Тьфу… — это Чуму ничуть не занимало.

Грациано Грандони видел Ладзаро Альмереджи на вечернем туалете герцога. Сам он ушёл одним из первых, где-то в четверть одиннадцатого. В это время либо фрейлина, либо кто-то из тех, кто не был на вечернем туалете у герцога, прокрался в женский коридор и убил Франческу. Кто был у герцога? Около дюжины придворных. Песте закрыл глаза, припоминая. Главный церемониймейстер Ипполито ди Монтальдо, главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный дворецкий Густаво Бальди, главный шталмейстер Руффо Манзоли, наставник принца Бартоломео Риччи, секретарь Григорио Джиральди, скалько Пьерлуиджи Салингера-Торелли, хранитель печати Наталио Валерани и референдарий Донато ди Сантуччи.

Чума напрягся. Странно. Он заметил, но не придал значения…

— На вечернем туалете у герцога не было Антонио ди Фаттинанти. Его место пустовало.

Лицо Ладзаро Альмереджи напряглось, он отрицательно покачал головой.

— Антонио там поминутно мелькает, у сестры… — пробормотал он, насупил брови и почесал губу, — и он с Франческой не враждовал, она его даже уважала. И Черубина тоже.

— Сейчас посмотрим, — Тристано д'Альвелла тяжело поднялся, — он не мог убить Тиберио Комини, Монтальдо видел его на турнире. Он никуда не отлучался.

Дверь в покои сенешаля были в конце коридора на втором этаже, за поворотом. Альмереджи и д'Альвелла направились туда. Портофино скептически поджал губы.

— Из Антонио какой убийца? Он и кинжала-то в руках держать толком не умеет. Да и раздобрел в последние годы порядочно…

Грациано Грандони не оспорил дружка, он и сам не подозревал Фаттинанти ни минуты, просто недоумевал, куда тот мог исчезнуть.

Недоумение его рассеялось через несколько минут. Начальник тайной службы и его соглядатай вернулись. Вид их был оплеванным. Из глаз Тристано д'Альвеллы ушло напряжение и подозрения в адрес Альмереджи, Ладзаро же был просто убит. Глаза его остановились, губы были белыми. Он не сразу услышал распоряжение начальника привести людей к спальне Фаттинанти, потом все же ушёл.

— Господи Иисусе, помилуй и спаси нас, грешных, — нетвердо проронил Тристано, плюхнувшись на стул, потом вяло пояснил, — Антонио отравлен. Лежит на полу. Посуды, бокалов, бутылок — ничего нет. Бестия. Дьявол. Как он успел? А этот-то, этот-то как выпить согласился? Дурак… идиот… — д'Альвеллавстал, пошатнувшись, как пьяный, и вышел.

— Мне кажется, — задумчиво проронил мессир Аурелиано Портофино, перебирая четки, — на один вопрос мессира д'Альвеллы ответ у меня есть.

Грациано Грандони молча смотрел на него и ждал.

— Убийцу надо искать среди высшей знати. Это человек, которого считают уважаемым. Безупречным. Фаттинанти мог принять бокал только из таких рук…

Вошёл Альдобрандо Даноли, смертельно бледный, почти прозрачный. Он уже знал об убийстве Бартолини и Фаттинанти. Казался пьяным или отходящим от глубокого похмелья. Каждое новое видение страшно изнуряло его. Он зримо слабел, мысли его путались. Когда болезненные фантомы исчезали, он мыслил четко, но понимания не обретал. Ему казалось, что стоит немного напрячься — и он поймёт, туман рассеется, ему удастся осмыслить происходящее. Иногда он говорил себе, что в совершающемся нет ничего мистического, его видения — просто отзвуки в мозгу его тайных переживаний. Иногда пытался отвлечься — вспоминал лица жены и детей, но тщетно, они не проступали. Прошлого не было, его словно отрезали, настоящее было кошмаром. Даноли молился о смерти — денно и нощно, ибо не видел другого средства обрести покой. Он был искушаем и проклят знанием запредельным, но то, что понимал — было ненужным, нужное же — он не понимал, понятое же — был не в силах изменить, а то, что мог бы изменить — менять было бессмысленно. Злобные слова Сатаны сбывались над ним. Вот он — ум человеческий, столь много мнящий о себе, вот оно — знание запредельное, вот оно искушение дьявольское… Господи, спаси меня!

Но сейчас, когда Даноли был свободен от сатанинских призраков, в нём вдруг проступило подобие понимания.

— Мне кажется… — Альдобрандо умолк, полусонными, застывшими глазами глядя на пол.

Шут поднялся и подошёл к Даноли, налив графу рюмку бальзамико. Тот выпил.

— Мне кажется, что убит кто-то ещё… три коридора…«…concupiscentia carnis est, et concupiscentia oculorum, et superbia vitae…» Кто-то ещё мёртв. д'Альвелла не поверил мне. Если бы не это бессилие, слабость пальцев, неспособность сжать руки, усилиться… немощь не есть хворь, но заторможенность мысли… я должен понять. Что мысль, куда она ускользает? Господи, слабеет во мне душа моя, все кости мои рассыпались, сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной… — несчастный почти бредил, бормоча псалмы.

Чума был мрачен и зол. Он согласился с Портофино, что убийца — человек, которого они считают… точнее, кого Фаттинанти считал порядочным. Но Антонио, в понимании Грациано Грандони, был человеком разве что неглупым, к людям он никогда не приглядывался, был себялюбив и ограничен. Для него порядочным был каждый, кто не творил явных подлостей. Откровенно плохого мнения Антонио был разве что о Пьетро Альбани. Грациано плюнул с досады и направился в покои убитого. Там несчастная Гаэтана выла, раскачиваясь, как маятник, у тела брата, рвала на себе волосы, и билась в истерике. Около неё суетились фрейлины и Бениамино ди Бертацци. Медик напоил девицу успокоительной микстурой и больше не мог помочь ничем. К немалому удивлению Тристано д'Альвеллы, мессир Ладзаро Альмереджи, явно робея, принёс девице теплую шаль, заботливо укутал и пытался успокоить.

Гаэтана ослепла и оглохла от горя. Гибель брата, неожиданная и страшная, убила её. Антонио… Живой, веселый, практичный и разумный, вдруг стал грудой синеватого мяса, перестал быть. Она не думала об убийце. Антонио больше нет. Она совсем одна. Господи, что ей делать? Что она умеет, что может? Разве она в состоянии заменить брата? Кто будет управлять имуществом? Как управиться с домом? Всё делал Антонио… Гаэтана словно в тумане отвечала на вопросы Тристано д'Альвеллы. Нет, она не помнила, чтобы брат с кем-то враждовал. У него не было врагов. Никто не угрожал ему.

— А кому он доверял? — осведомился начальник тайной службы, вспомнив переданные ему Чумой слова Аурелиано Портофино.

Гаэтана пожала плечами. Ипполито Монтальдо, епископу Джакомо Нардуччи, канонику Дженнаро Альбани, Жану Матье, Бартоломео Риччи, Наталио Валерани, Григорио Джиральди, Пьерлуиджи Салингере-Торелли, Инноченцо Бонелло, Альдобрандо Даноли, Аурелиано Портофино. Был высокого мнения об Амедео Росси, о Донато ди Сантуччи… Говорил, что и мессир Грандони человек порядочный…

Тем временем Бениамино и Чума вышли в пустой коридор, присели на скамью в темной нише.

— Ничего не могу понять… Безумие.

Шут покачал головой.

— Не похоже. — Песте поежился, — совсем не безумец. Безумец заметен.

Медик вздохнул и поинтересовался самочувствием Грациано. Приступы прошли? Тот отрицательно покачал головой. Напротив, с турнира — участились. Чума не сказал — было не до того, что приступы не только участились, но и усилились, по ночам он почти не мог спать. Бениамино взял запястье дружка и нашёл пульс. Ровные, как часовой механизм, удары отдавались в пальцах, но неожиданно сбились, пульсация крови по венам изменила ток, заструилась нервными толчками. Медик бросил изумленный взгляд на пациента, и тут заметил, что внимание мессира Грандони переключилось на тоненькую фигурку фрейлины, мелькнувшую в пролете внутренней веранды замка. Девица несла поднос и, бросив на сидящих мимолетный взгляд, слегка кивнув мессиру Грандони, исчезла в комнате убитого Антонио. После её исчезновения пульс Грациано пришёл в норму.