— Мы идем навестить больного, но это ненадолго, — ответил Сфорно, который никогда за все время, сколько я его знал, не ужинал в доме неиудеев.

Я удивленно взглянул на него, но он сделал вид, что не понял моего взгляда.

— Мы благодарны вам за приглашение, синьор Петрарка, и с радостью его примем.

При этих словах он ткнул меня локтем в бок, оставив маленький синяк. Моше Сфорно далеко не слабак.

— Благодарю вас, синьор Петрарка, — повторил я. — Мы придем на ужин.

День клонился к закату, и к вечеру из-за холмов набежали серые тучи. В узких каменных улицах стояла промозглая сырость, еще больше подчеркивая всю прелесть предстоящего удовольствия от званого ужина. Петрарка устроил ужин в доме Боккаччо, здесь был и щупленький лысый священник, а также брат Петрарки Герардо, монах картезианского монастыря, и еще один священник — тоже лысый, но очень веселый толстяк. Всемером мы уселись за богатое пиршество, за которым много обсуждали древних авторов — Цицерона, Ливия, Гомера (ни одного из них я не читал). Разговоры, шутки и споры согревали нас, несмотря на холодный колючий ветер, который стучался в окна и грозился ворваться внутрь. Ненастная погода только усиливала восхитительное смешение ароматов в столовой. Повар приготовил суп из бычьих хвостов с бобами, блюдо из аппетитного шпината с белой рыбой в масляном соусе, каплуна, зажаренного с тмином и розмарином, тушеного кролика с прозрачным красным луком и пасту с солеными сосисками и острыми листьями базилика. В перерывах между блюдами мы ели нежные золотистые персики в сахарном сиропе, а десерт из булочек с засахаренной клубникой закусывали ломтиками деревенского сыра. Как и пообещал Петрарка, повар оказался настоящим кудесником. И я решил нанять такого же искусного повара, когда заживу своим домом.

Мы выпили превосходного красного вина — вкусного, насыщенного и душистого, сделанного из винограда, собранного в Воклюзе, [90]где большую часть времени живет Петрарка, после чего Сфорно и Петрарка сыграли в словесную дуэль из латинских изречений. Петрарка вышел, правда, победителем, но для этого ему пришлось изрядно поднапрячь все способности своего ума, хранившего огромный запас познаний. Затем Петрарка стал пенять Сфорно за однобокость моего образования, которое ограничивалось одним Галеном. Когда проворная и кокетливая служанка с белозубой улыбкой убрала последнее блюдо, Петрарка подозвал меня к себе.

— Прошу нас извинить, господа. Мне бы хотелось показать кое-что юному Луке, если он, конечно, перестанет заигрывать с хорошенькой служанкой моего друга Боккаччо.

— Если синьор Боккаччо не хочет, чтобы гости улыбались его служанке, не надо было нанимать такую хорошенькую, — пошутил я, вызвав у всех дружный смех, смеялся даже Моше Сфорно, который обычно не смотрел на других женщин, кроме своей жены.

— Господи, даруй мне целомудрие, но не сейчас! — воздев глаза к небу, отозвался на шутку Петрарка.

Он встал из-за стола и отправился наверх, уводя меня за собой. Мы поднялись на верхний этаж дворца, который был выстроен по-старинному, как укрепленный замок, недоставало только крепостной башни; линии этажей, размеченные балюстрадами, были украшены окнами, смягчавшими грозный вид каменных стен. Петрарка привел меня в комнату с просторными окнами, по которой ходил сквозняк, принося с собой шорохи сырой ветреной ночи. Здесь было много разложенной на виду одежды: рубашки, камзолы, штаны и несколько дорогих плащей — все это красовалось на предметах мебели. Он подошел к изрядно поношенной кожаной дорожной сумке и пробормотал:

— Я люблю домашнее уединение, а сам все путешествую и провожу время в многолюдной компании!

Достав небольшой сверток, обернутый в ткань, он протянул его мне, и у меня затряслись руки, как будто я заранее знал, что там внутри. Я подумал, уж не проснулось ли во мне то чутье, которое я развил у Сильвано и которое с тех пор дремало. Я глубоко вздохнул и аккуратно развернул сверток. Внутри была картина Джотто с безмятежно прекрасной и полной сострадания Мадонной. Это была та чудесная картина, которую он подарил мне много лет назад и которую я, скрепя сердце, добровольно отдал, чтобы спасти маленькую Ингрид от участи жертвы богатого кардинала с жестокими замыслами. У меня чуть сердце не остановилось. После стольких лет мои обмякшие руки держали вторую створку драгоценного складня Джотто. На первую, с изображением святого Иоанна и собаки, я до сих пор каждую ночь благоговейно любовался, и вот теперь нашлась ее сестра, разлученная с ней так давно. Глаза мои заволокли слезы, и все поплыло передо мной, колени мои подкосились, и я опустился на пол. Мне пришлось выдержать паузу, чтобы вернуть голосу уверенную твердость.

— Как вы нашли ее? — наконец выдохнул я.

— Это подарок от епископа, который купил его у какого-то торговца за целое состояние, — ответил Петрарка, и его красивое морщинистое лицо загорелось от радости. — Я знал, что вам понравится, вы так любите работы Джотто!

— Она мне больше чем понравилась, — тихо произнес я, нежно проводя рукой по картине.

Мне вспомнился день, когда Джотто подарил мне двойной складень. Это был первый подарок, который я получил в своей жизни. Мне вспомнилась улыбка на его добродушном лице и искорки в мудрых глазах, когда я узнал в образе щенка себя.

— Кажется, она связана с вашими воспоминаниями, — проговорил Петрарка, беспокойно меряя шагами комнату в сгущающейся темноте.

Ветер снова налетел на окна и задул пуще прежнего.

— С моими она тоже связана. Лет тринадцать-четырнадцать назад я ненадолго остановился во Флоренции перед тем, как отправиться в Рим и получить там лавровый венок поэта, которым город увенчал мою недостойную голову. [91]

Он замолчал и, поджав губы, посмотрел на меня, теребя изумрудно-зеленую накидку, брошенную на резной деревянный стул.

— Я помню мальчика лет одиннадцати. Или десяти. Его собирались сжечь на костре. Я убедил обезумевшую толпу выслушать другую сторону: этот мальчик молился Мадонне. Он поблагодарил меня. Возможно ли, чтобы этому мальчику спустя тринадцать лет было сейчас восемнадцать?

— Когда Бог смеется, возможно все, — ответил я недрогнувшим голосом, глядя ему прямо в глаза.

Он кивнул и зашагал по комнате.

— У Бога, конечно, все возможно. Но кто-то скажет, что и для дьявола тоже нет ничего невозможного, например вечной молодости.

— На мне почиет рука Бога, а не дьявола, — ответил я с горячей уверенностью, охватившей все мое существо.

Теперь я знал о себе это, назло всем наветам Сильвано. Внутри я почувствовал облегчение. Грудь расслабилась и разжалась, как будто в чреве моем зажглась огненная искра и разгорелась многоцветной звездой с голубыми, оранжевыми, фиолетовыми и даже черными лучами, вплетавшимися в свечение серебряных и золотых.

— Моя жизнь — это дань Божьему чувству юмора, начиная с моего рождения и бродяжничества по улицам Флоренции в молодости и заканчивая жизнью в публичном доме для извращенцев, а потом нахлебником в доме евреев, которые сами живут в этом городе на птичьих правах.

— Ты наверняка сын знатных и образованных людей, — сказал Петрарка, пристально глядя на меня. — Ты слишком умен, чтобы это было не так!

Разумеется, я научился умно разговаривать, потому что мой разум развили такие люди, как мастер Джотто, Моше Сфорно, брат Пьетро и Джованни Фалько, Странник и Гебер-алхимик. Даже Бернардо Сильвано, каким бы мерзавцем он ни был, чему-то меня научил.

— Желание учиться еще не служит залогом благородного происхождения, — возразил я, покачав головой.

— Вдобавок ты миловиден и наделен самообладанием, — уверенно добавил Петрарка. — У тебя благородные манеры, никаких грубых замашек простолюдина.

Пока он говорил, ветер налетел с новой силой, бросая в окна волны воздуха. В комнате стало холодно, но я этого не почувствовал. Я весь горел.