Вслух он произнес:

— Почему вы думаете, что нам будет легче, если мы начнем разговаривать? У нас нет ничего общего. Терпеть не могу праздную болтовню.

— Большое спасибо! Для спора все-таки нужны двое.

— Поэтому-то я и стараюсь молчать.

— Я вам не нравлюсь?

— Леди, я вас не знаю и знать не хочу.

— Почему?

— Опять двадцать пять!

Лаки зевнула.

— Вы меня знаете.

— Что вы хотите сказать?

— Я же вас знаю!

— Откуда?

Она усмехнулась и воспроизвела уличный выговор:

— По запаху чую!

Ей удалось-таки смутить его! Опять воцарилось молчание. Но, Боже мой, какая же тут вонища! Это их общие испарения, его и ее.

— Простите, — тихо сказала она. — Должно быть, я схожу с ума. Сколько прошло времени?

Стивен молчал.

Дарио затаил дыхание. Маньяк подкрался ближе, на расстояние вытянутой руки. Руки Дарио, сжимающие нож, стали влажными от пота.

Его противник медленно, неуклонно подбирался к своей жертве.

Кэрри угодила прямо в объятия грубо остановившего ее полицейского.

— Куда торопишься, негритоска?

Она уж и забыла, когда ее так называли, и теперь тупо уставилась на стража порядка. И вдруг, размахнувшись, отвесила наглецу пощечину. Тот ошалел от изумления.

— Ну и ну! Да будь я последний сукин сын…

Кэрри вырвалась и бросилась наутек, но она была уже немолода, и он быстро настиг ее.

— Ты арестована, сука! — щелкнули наручники. — За оскорбление при исполнении служебного долга.

— Это недоразумение, — пролепетала Кэрри. — Я — миссис Эллиот Беркли.

— Да ну? А я — Долли Партон. Меня не разжалобишь.

Он втолкнул ее и в без того переполненный полицейский фургон, где Кэрри пришлось даже не сидеть, а стоять плечом к плечу, бедром к бедру с прочими задержанными.

— Стыд-позор! — завопил высоченный негр. — Я только-то и взял, что пару тапочек. Другие хватали лакирки по шестьдесят долларов. А я только пару тапочек!

Красивая пуэрториканка, закрыв глаза, причитала: «За что? За что?»

На уме у Кэрри вертелся тот же вопрос.

Примерно в половине третьего кто-то забарабанил в дверь люкса Джино Сантанджело в Филадельфии.

Он не сразу понял, где находится. Взглянул на часы, накинул на себя шелковый халат, сунул в карман пистолет и подошел к двери.

— Кто там? — При этом он думал: «Какого черта я здесь делаю, один, в этом гнусном отеле в Филадельфии?»

Это же Америка. Здесь не очень-то пошастаешь сам по себе. Особенно если ты — Джино Сантанджело.

Клементина Дюк оказалась права. Джино ни разу не пришлось пожалеть о решении, принятом в тот знаменательный вечер в октябре 1928 года на званом ужине у сенатора и миссис Дюк. Это был поворотный пункт в его биографии.

Теперь, шесть лет спустя, лежа на кровати в голубой комнате для гостей, он припомнил все, что тогда произошло.

Он отвез маленькую негритяночку в больницу и оставил там, а сам смылся, прежде чем они очухались и начали задавать вопросы. Что было дальше — ее проблема. Она была не единственной хромой собакой, о которой он позаботился в этой жизни.

В знак благодарности уже на следующей неделе Клементина Дюк пригласила его в свою городскую резиденцию потолковать о делах. Поужинать, сказала она. Но он быстро смекнул, что на уме у нее был совсем не ужин.

Ему не забыть тот вечер. Они были одни в доме: ни слуг, ни сенатора. Клементина зажгла свечи и благовония.

Она в прозрачном белом пеньюаре. Пресловутые соски, как два устремленных на него глаза. Она легонько сжала его руку.

— Ты, конечно, догадываешься, что мой муж — гомосексуалист?

— Как-как?

— Гомосексуалист. Это значит, что его не волнуют мои молочно-белые бедра, сжимающие его, прямо скажем, грузноватый живот. Напротив, он питает слабость к мальчикам. Их плоским тугим задам. Предпочтительно совсем молоденьким. Предпочтительно черным.

— Вы хотите сказать — извращенец?

— Да уж, твой уличный жаргон куда выразительнее.

— Иисусе Христе! — Джино присвистнул. — Не иначе, вы меня разыгрываете. Извращенцы не женятся.

— Да? Скажи это моему мужу. Боюсь, что он оспорит это утверждение.

— Почему вы мне об этом сказали?

— А ты как думаешь? — она по-кошачьи сощурила глаза и потянула его руку к своей груди.

Джино не потребовались дальнейшие приглашения. В конце концов, под всей своей классовой чешуей Клементина Дюк — всего лишь баба. Он уделал ее будь здоров — прямо в той комнате со свечами.

Она и вздыхала, и стонала, а в момент наивысшего наслаждения громко выкрикнула его имя. А через несколько секунд улыбнулась и сказала:

— Я так и думала, что ты способный мальчуган. Немного неотесанный, но это легко исправить. Ты еще очень молод.

Джино был оскорблен в лучших чувствах. До сих пор никто не жаловался.

— Эй, что значит — неотесанный?

— Я тебе объясню.

И она объяснила. Шаг за шагом она провела его через все стадии любовной науки. В сущности, ему пришлось делать то же самое, но гораздо медленнее и нежнее.

— Вместо того, чтобы сосать мои соски, попробуй их полизать, — предложила она. — Вот сейчас я полижу твои — ведь приятно? Когда ты находишься внутри меня, расслабься. Не накачивай меня, точно насос, а окунись в волны чувственности.

— Волны чего?

— Похоти. Дай волю своим карнальным желаниям.

— Эй, говори по-английски!

Клементина рассмеялась.

— Карнальным — значит плотским. Мне кажется, ты больше заботишься об удовлетворении женщины и забываешь о собственном удовольствии.

— Я получаю удовольствие будь здоров.

— Ну да — один бешеный оргазм. А я хочу, чтобы он совпал по времени с периодом моего возбуждения и насыщения.

Он шлепнул ее по гладкому белому заду.

— Ни черта не понял.

— Еще поймешь.

Так оно и вышло.

Спустя несколько месяцев они так идеально приноровились друг к другу, что Джино не мог дождаться встречи. Вот когда он понял, что Клементина имела в виду. Даже вызубрил кое-какие термины. Либидо. Гедонизм. Карнальный. Их траханье превзошло все ожидания. Каким бы спецом по этой части он ни считал себя в прошлом, теперь-то ему стало ясно: это были всего лишь цветочки.

Встречи с сенатором после занятий любовью с его женой будили в Джино угрызения совести.

— Не будь смешным, — уговаривала Клементина. — Ему плевать: у него свои интересы. Кроме того, он тебе очень симпатизирует, считает толковым парнем. Пока мы соблюдаем приличия… — Тут-то она и выложила свой план. Он должен жениться на Синди. — Я никогда не стану к ней ревновать, — заявила она, познакомившись с девушкой. — Держи ее при себе. По крайней мере, я хоть буду знать, что ты нормально позавтракал.

Синди обеспечивала не только завтрак. Постепенно она стала незаменимой. Она готовила, стирала, убирала, следила за его одеждой и главное — аккуратнейшим образом вела записи его дел. Кроме того, она была все так же хороша собой.

За эти бурные шесть лет Джино поднялся на вершину. Естественно, не без помощи друзей.

Его друзья. Чарли Лючания. Теперь его звали Счастливчик Лючано — после того, как ему повезло вернуться оттуда, откуда не возвращаются. При этом малость сократили его фамилию — для удобства произношения.

Энцо Боннатти. После печально известной резни в день Святого Валентина, четырнадцатого февраля 1929 года, он бежал из Чикаго и обосновался в Нью-Йорке. В тот день девятеро его телохранителей были захвачены в гараже на Северной Кларк-стрит и расстреляны в упор из автоматов членами конкурирующей банды. Ходили слухи, будто Энцо несет ответственность, но предательство так и не удалось доказать.

Альдо Динунцио, добросовестный исполнитель, прирожденный вор. Женившись на Барбаре Риккардо, он немедленно угодил под каблук. Отец двоих детей в ожидании третьего.