Когда мы подходили к острову, первыми на берег прибегали собаки. Собаки нам радовались — мы привозили им еду.

Потом на вездеходе приезжали полярники и хмуро спрашивали:

— Где кончаются ваши пятьдесят кабельтовых, опять там? — и показывали вниз, под обрыв.

— Тут.

Полярники нам не радовались. Сидели и тихонько матерились.

По правилам моряки должны были оставить груз в пятидесяти кабельтовых от кромки льда. У моряков они всегда кончались под обрывом, и полярники, которых было три-четыре человека, тяжелые грузы поднять не могли. Полярники дожидались, пока выгрузят продукты и спирт, забирали их и уезжали. А все остальное так и оставалось под обрывом. Почти на всех островах под обрывом валялись щиты, ржавые бочки и даже трактора… «Если бы это им действительно было нужно, подцепили бы тросом и вездеходом вытащили», — говорили моряки.

К концу первого месяца плавания во льдах пробились до острова Жохова (это около семьдесят пятого градуса северной широты). До нас два года ледовая обстановка не позволяла к нему подойти. Продукты полярникам сбрасывали с самолета. Как-то раз сбросили замороженную тушу коровы. Туша ударилась о лед, разбилась на мелкие кусочки, и осколком ранило собаку.

И здесь первыми на берег прибежали собаки.

Матросы, как всегда, привезли кастрюлю с горячим борщом, вылили на снег — образовалась лунка вроде миски. Собаки стали лакать. Потом на вездеходе приехали полярники. Выяснили, что пятьдесят кабельтовых кончаются под обрывом, залезли в машину и стали ждать продуктов. А потом появились два белых медведя-подростка. Спустились с обрыва и пошли к «миске». Собаки поджали хвосты и отбежали метров на двадцать. Медведи неторопливо ели, а собаки возмущенно лаяли. Боцман сжалился над собаками и по рации велел привезти еще кастрюлю борща.

А потом прибежал лохматый щенок. Он не мог спуститься и, жалобно повизгивая, бегал туда-сюда. Один из медведей неторопливо поднялся наверх и легонько дал щенку лапой под зад. Щенок кубарем скатился с обрыва на снег, отряхнулся, подбежал к лунке и стал быстро лакать борщ. Второй медведь покосился на него, но смолчал. Первый медведь вернулся и тоже стал есть. Когда он выловил из лунки кусок мяса, щенок подпрыгнул и попытался вытащить у медведя кусок прямо из пасти. Медведь уступил.

Привезли еще борщ, сделали еще одну «миску». Медведи тут же разделились, один остался у старой, другой пошел к новой. А щенок бегал и ел то из одной, то из другой. А неподалеку сидели и смотрели на это грустные голодные собаки.

А мы таскали грузы. Я был простужен, температурил, и очень хотелось пить. Неподалеку, возле чума, стояла чукчанка с ребенком на руках, без шубы, в одном платье — у них же лето. А мы все в теплых куртках и в шапках. Я поднялся и попросил у нее попить. Она вынесла мне стакан мутной теплой воды (растопленный лед), и отдельно на тарелочке — кусочек заплесневелого черного хлеба, а на нем маленький кусочек сахара. А ведь им два года ничего не привозили, она, наверное, отдала мне последнее…

Между прочим. Когда снимали в Ярославле «Афоню», нужен был кадр: двор с верхней точки. Определили балкон, с которого хорошо было снимать, высчитали квартиру, поднялись, позвонили. Открыла женщина лет тридцати пяти-сорока. Мы объяснили, что мы с «Мосфильма», просим разрешения снять один кадр с ее балкона.

— Господи, что же делать? — расстроилась она. — Мне же на работу надо!

Мы сказали, что не страшно, поищем другой балкон.

— Да нет! Вы снимайте, потом запрете дверь и ключ под коврик положите. Только вот кто вас покормит? Не по-людски получается — гостей даже чаем не напоила!

И я вспомнил ту чукчанку.

На Жохове полярники, узнав, что с моряками на берег высадился известный писатель Конецкий, позвали его к себе в гости, а заодно и нас.

Нас угостили медвежатиной и показали фильм «Катя-Катюша». Пустили его с конца и повторяли весь текст за актерами наоборот, начиная со слова «ценок» (конец.) За два года выучили.

Потом на собачьей упряжке приехал чукча Герасим. Он по рации узнал, что пришел груз, и приехал за аккумулятором и приемником, которые предназначались для него. Спросил, привезли ли кино. Узнав, что привезли кино не про войну, а про любовь, сказал, что смотреть его не будет.

— А ты жену привези. Она про любовь любит.

— Нету жена. Срать пошла, пурга унесла!

Герасим достал из кармана пачку «Мальборо», угостил всех, сел в свою упряжку и уехал.

Я спросил, откуда у него «Мальборо». Полярники объяснили: чукчи спиваются, и им запретили возить спиртное. Они стали гнать самогон из сахара — им перестали продавать сахар. Они стали гнать из муки — перестали давать и муку. А теперь они шкурки на нарты и — на Аляску.

— А пограничники?

— Какие там пограничники? Мороз минус пятьдесят и полярная ночь…

На прощанье полярники подарили нам кусок бивня мамонта.

Мы разметили бивень на три равные части и Таланкин стал его пилить. Пилил днем. И ночью, когда не спал, пилил. Но бивень оказался таким твердым, что работы Игорю хватило до конца плавания. Еще и в Москве допиливал.

Так что у меня на память об острове Жохова остался кусок бивня.

На Жохове не обошлось и без потерь. Когда я во время разгрузки сел перекурить, эти два негодяя-медведя подошли ко мне сзади, схватили зубами уши моей меховой шапки, потянули каждый в свою сторону, оторвали и принялись жевать. Это была папина ушанка, которую я носил двадцать лет, и у нее была своя история.

Между прочим. Во время войны, когда мы с мамой жили в Тбилиси, отец с оказией переслал свои вещи — пальто, костюм, сапоги, свитер, зимнюю шапку-ушанку — целый чемодан, чтобы мы поменяли их на продукты.

Ушанку я забрал и сказал маме, что буду носить ее сам. И с нетерпением ждал, когда достаточно похолодает, чтобы можно было ее надеть.

В школу я ходил мимо Верийского базара, у входа на который всегда околачивались блатные. Главным у них был Пипин Короткий — двадцатипятилетний парень ростом чуть выше меня, с золотыми зубами и подкрученными усиками. И в первый же день, когда я проходил в шапке мимо базара, Пипин показал на меня пальцем, ко мне подошел здоровый парень и содрал шапку. Я побежал за ним: «Это папина шапка! Он на фронте! Отдай!» Тогда этот гад повернулся и ударил меня в лицо. Я упал. Прохожих было много, но никто за меня не заступился: блатных боялись.

В тот день я сидел на уроках и ничего не слышал, ни о чем, кроме как о шапке, думать не мог. Уж лучше бы я ее не брал, на масло бы поменяли… Но есть на свете справедливость. После уроков на крутом спуске на улице Барнова мне повстречался Пипин. Он поднимался в гору мне навстречу, в папиной шапке. Я разбежался и что есть силы врезал ему головой в подбородок. Пипин упал, шапка слетела, я схватил ее и убежал.

На следующий день я опять из принципа надел шапку, но в школу пошел окольными путями, минуя базар. На подходе к школе меня подкараулил мой друг Шурик Муратов. Шурик предупредил: они узнали, что я здесь учусь, и теперь ждут меня во дворе. И вместо школы я пошел к бабушке Буте. Пипина посадили через неделю, но я все равно продолжал ходить к Буте: мне у бабушки было хорошо. Так и ходил к ней две недели, пока мама меня не застукала.

А конфликт с Пипином Коротким завершился так. Летом сорок второго я каждый день ходил на купальню. Там был бассейн и вышка, и я стал заниматься в секции плавания. А когда бассейн закрыли на чистку, я стал ходить купаться на Куру. Поскольку вещи на берегу оставить нельзя, шел босиком и в коротеньких штанишках, в них и купался. Пока идешь обратно, все высохнет. (Самое неприятное — идти босиком по расплавленному от жары асфальту.)

На берегу Куры блатные играли в зари (кости). Я наблюдал за игрой издалека: интересно. Перед блатными лежали пачки денег, часы, кольца…

Среди игроков был и Карло — рецидивист, который жил в угловом доме в нашем переулке. Играл он на кресты; я и сейчас их помню — тяжелые, золотые (наверное, музей ограбил). И все время проигрывал. А как-то раз он подозвал меня: